Полное собрание стихотворений и поэм. Том II

Поэт я. Большой. Как Блок. И больше Блока. И будет так все узнают это, все это примут. И образ худенького мальчикового типа человека, каким я являюсь, из него этот образ станет столь же там же в памяти людской. Где этот Пушкин кудрявый, где Лермонтов с усиками, где надменная маска Блока. Так будет. Я уже вышел. Я уже готов. Сделан. Идёт моя судьба. Тянется моя легенда. Запоминаются мои поступки. Поэт приехал в Харьков. Тут он жил ещё год назад. Теперь приехал, живёт у родителей. 40 минут едет троллейбусом до центра, ходит там, пьёт и ждёт девочку или двух девочек подросткового типа. Не идут. Но я уже их выдумал. Всё есть. Всё было и поцелуи, и я их искал в спальне в затенённой одевал во всяческие кружева, привязывал бантики, и груди лентой обвивал. Ползал с ними по коврам, смеялся, кувыркался. Пил какое-то количество вина хорошего очень и дорогого. И вместе мы залезали в огромную кровать, где много кружев, и там барахтались, целовали друг друга, гладили, а потом засыпали.

Я точно написал, что было. Я не соврал. Двадцать лет назад со мной. Очевидно, мне тогда насчитывалось лет пять. И жили мы в доме, где большие гулкие коридоры и много комнат. Их было точно две. Сколько им было лет. Мне кажется, что они учились в первом классе, может, во втором. Когда все уходили у них. Одна была Славкова Ида, а другую не помню, как и звали. Отец-то Славков был ещё царский офицер и помню, что очень он любил готовить всяческие сладкие блюда. Достиг в этом совершенства.

Ну, вот. Родители ушли. И она — Славкова и он — Славков — ушёл. Приводят девочки меня и наряжают меня и голого раздевают и в тряпочки в кружева завёртывают. А квартира старинная, всякие штуки лишние ненужные и какие-то завалы кружевного всего старого и запах этого кружевного и старого. Девочки ласкаются со мной по-всяческому и так, и сяк. И ещё по-иному. Потом они снимают с себя всю одежду, ложатся на накидушку кружевную рядом, расставляют ноги и заставляют меня карандашиком тыкать им в отверстие между ног. Или же выпячивают зады и заставляют карандашиком тыкать им в заднее их отверстие. Эти карандашики я помню. Один, кажется, был красный, маленький такой огрызок. И мой половой орган тоже разглядывали и дёргали, кажется. Я никому никогда не говорил и так бы и не сказал, не вспомни я. Запах старинных кружев помню и как почую его, мне сразу тайно так становится и странно и как-то притягательно.

Вот так любая мечта. Будто она невозможна, а если подумаешь, то узнаешь — что уже она была у тебя и только ты не заметил. Вот я немного напряг память и вспомнил, как я лежал запелёнутый, завёрнутый в кружева так, что не мог из них выпутаться и, кажется, служил им, девочкам, ребёнком. И надо мной витал какой-то старинный страх совместно с упоением — тяжким и недетским. Очевидно, мне было пять лет, а быть может, четыре.

И пустота сейчас объяла Лимонова. Жены с ним нет. Она, жена его, осталась в Москве и уж месяц, как нет её с Лимоновым. Она там где-то случайно спит, бродит, ходит, пишет письма с налётом как будто опьянения и может быть, уже пустилась в приключения с мужчинами. Эта мысль сладкая приторная дёргает Лимонова и он лежит в постели, мучает себя, думая, представляя в закрытых глазах, как его жену раздевает какой-либо лысенький режиссёр «Мосфильма» или художник, непризнанный гений, или какой-нибудь зав. отделом из бесчисленных московских редакций. И гладит её по огромному её заду. А что хуже всего — так если представить, что делает это — гладит — какой-либо красивенький юнец — «начинающий литератор» или «начинающий художник», наглая лживая физиономия. Но мысль и сладкая, ибо есть тут и скрытое подспудное удовлетворение и даже продолжаешь в закрытых глазах досматривать, листать кадры фильма, последовательно вот целует, вот опрокидывает, вот положил, вот целует, она пытается вскочить, но он успокаивает её, поглаживает, целует, шепчет и дрожит. Он давно не был с женщиной и стремится туда весь, стремится туда в заветное мокрое место меж ног. Туда. Вот он уже около, она корчится и дёргается, освободится, но нет и последний рывок его — он там, и она лежит уже безвольно, и вот уже его обняла.