Полное собрание творений. Том I. Трактаты и гимны

1.1. Филострат с Лемноса[330], описывающий жизнь софистов [от древности] до себя, разделяет их в начале своего труда на две части: на собственно софистов и тех, кто – будучи [по образу жизни] философом – в силу благозвучности своих речей считались софистами. 2. Диона он помещает среди последних – вместе с Карнеадом Афинским, Леонтием Византийским и множеством других мужей, которые проводили жизнь людей, принадлежащих философским движениям[331]

, речи же свои приспосабливавших к софистическому стилю. К ним же он причислял и Евдокса Книдского – одного из первейших учеников Аристотеля, который отличился и в астрономии, насколько ею тогда занимались. 3. Что до нас, то мы относим Диона – по стремлению его золотого, как говорили, языка – к софистам, и причем во всех его работах, если считать, что забота об отделке речи является содержанием софистического состязания: чуть ниже мы исследуем, как обстоит с этим дело. Что же до принадлежности к движению, то его отнюдь не следует помещать в один ряд с софистами, но – вместе с Аристоклом, хоть он и двинулся в противоположную от него сторону. 4. Оба они изменились, но один из философа, и причем весьма солидного, сурового, с нахмуренными бровями, – превратился, в конце концов, в софиста: не только предался всевозможным роскошествам, но и дошел в них до предела. Будучи в молодые годы защитником перипатетических догматов и написав в этот период жизни для эллинов труды, достойные усилий философа, он затем стал придерживаться софистических мнений, в преклонные лета раскаявшись в возвышенной важности своей молодости, он стал поражать италийские и азийские театры заботами о состязаниях в красноречии. Не прошел он и мимо коттаба[332], сделал своим обыкновением флейтисток, стал организатором сисситий[333]. Дион же, напротив, из бессмысленного софиста стал совершенным философом, причем был обязан своим преображением куда более Судьбе, нежели собственной воле. 5. В одной из речей он сам рассказывает об этом. Так что автору его жизнеописания следовало бы рассказать о двойственности сего мужа, а не просто сопричислить его к Карнеаду и Евдоксу[334]

, которые – какое бы из философских положений ни брали, разрабатывали его софистически, т.е. излагали живо и ловко, придавая тем самым немалое обаяние своим словам. 6. По этой-то причине люди, которых их говорение очаровывало красотой слов, считали их достойными называться софистами; сами же эти философы, как мне кажется, такого именования не принимали, полагая самое имя софиста бранным – с тех пор как Платон восстал против него. 7. Дион же с блеском явил себя в каждом из двух этих образов жизни; и поскольку были опубликованы его речи, построенные на взаимоисключающих основаниях, ему порой доводилось сражаться со своими же тезами. И все же, несмотря на противоречивость его речей, я полагаю, нам не следует умалчивать о нем [говоря о философах]. 8. Так что, когда Филострат чуть ниже, оправдывая Диона в том, что тот написал «Похвалу попугаю»[335], говорит, что софисту не следует презирать и таких тем, – может показаться, будто он опровергает сам себя, ибо выше он утверждал, что назвать философа софистом значит оклеветать его. «Ибо, – он говорит, – софистами древние называли не только блестящих и громогласных ораторов, но и легко изъясняющихся философов. Вот о них-то и необходимо сказать в первую очередь, ибо не будучи, но слывя софистами, они стали так называться». 9. Затем он перечисляет мужей, бесспорно бывших философами: среди них Диона, а за ним и других; и в заключении говорит: «Вот сколькое можно сказать о философах, слывших софистами» – иными словами, о тех, кто не будучи софистами, ложно присвоил себе это имя. А в другом месте он говорит, что не знает, к кому отнести этого мужа – в силу его искусности на обе руки. Что же ты утверждаешь [Филострат]? То, о чем ты говоришь, есть или кажется? 10. Со своей стороны, не буду мелочным относительно этих противоречий: я согласился бы с тем, что – будучи философом – он играл в софистические игрушки, если бы Дион был кроток и милостив к философии, никогда ничем не поносил ее, не составлял против нее злых речей. В действительности же Дион – по большей части и сам, но особенно в обществе софистов – проявлял совершенное безстыдство относительно философов и философии. Ибо, получив в удел, как мне это представляется, обладание сильной природой, он оправдал софистическую жизнь, будучи убежден, что жизнь по общепринятым нормам[336] лучше жизни по философии[337]

. 11. Отсюда понятно, что он особо потрудился над «Речью против философов», где – не боясь использовать ни одну из риторических форм – высказал все как есть. То же относится и к «Речи против Музония»[338]: она для Диона – отнюдь не упражнение на тему, но написана из [внутреннего] расположения. Я утверждаю это категорически и мог бы убедить в этом всякого, кто обладает ясным глазом, различающим иронию[339] и истину характера, видимые во всякой речи. 12. Когда Дион философствовал, явилась вся мощь его природы. Как если бы на склоне лет природа узнала наконец свойственное ей дело; так что не мало-помалу, но всецело и разом оставил Дион софистическое движение и стал рассматривать предметы не риторически, но политически. 13. Если же кто-то не знает, сколь по-разному подходят к вопросу муж государственный и оратор, пусть сравнит речи Аспазии и Перикла у Платона и у Фукидида[340]

: каждая из них значительно лучше другой, будучи судима по своим канонам[341]. 14. В любом случае, не похоже, чтобы он подъял тяжелые труды в сфере философии теоретической или усердно занимался физическими догматами, поскольку перемена к философии произошла в нем поздно. Представляется, что он получил пользу от Портика[342] в том, что касается нрава, и что своими мужественными поступками превзошел любого из своих современников. Он обличал и наставлял людей: и монархов, и частных лиц, и по одному, и целыми обществами, пользуясь для этого уже полученным до того мастерством оратора. 15. Вот почему мне кажется прекрасным, чтобы на любой из речей Диона была надпись «прежде изгнания» или «после изгнания»[343]: таким образом должны надписываться не только те речи, в которых изгнание уже явственно (как это сейчас некоторые сделали), но все речи вообще. Таким образом мы получили бы возможность поместить отдельно его философские речи и отдельно речи риторические, так что уже не набрасывались бы, словно в ночном бою, то на Диона, осыпающего Сократа и Зенона шутками, достойными дионисий[344], и утверждающего, что их ученики – подобно демонам, губящим политии и города, – должны быть изгнаны с земли и с моря, то на Диона, увенчивающего тех же самых людей [лаврами героического достоинства], ставящего их образцами благородной и мудрой жизни.