Полнолуние

– Какой-такой велосипед, начальник? – Кузьмичев сел, потирая ушибленный подбородок. – Понятия не имею про велосипеды!

– Ты и не имеешь? Не смеши! По-хорошему, Кузьмичев, по-свойски пока говорить с тобой пытаюсь. Ведь разобрать уже успел, так? Парфенычу запчасти продал?

– А какого хрена, они свои велики бросают где не попадя?! – разгневался воришка. – Идешь себе по улице, и в мыслях ничего такого нету и на тебе: стоит велосипедик! Тут хочешь-не хочешь, а на кривую тропку свернешь! Растяпы! Лохи! Мне из-за таких всю жизнь на параше сидеть?

– Ну, про всю жизнь, это ты, братуха, загнул, а вот на годика два-три, суд, думаю, для тебя раскошелится.

– И никакого выхода?

– Не адвокат я, Валик, на твою беду, – развел руками Треухов. – Поехали, сам знаешь куда…

Кузьмичев задумчиво прошелся вдоль штакетника, без особого интереса взглянул на Ленку, которая наряженная в одеяло, вышла на крыльцо.

– А если сделка, товарищ капитан?

– На себя в зеркало смотрел? Мне с тобой сделки заключать?

Валентин торжественно покачал головой.

– Думаю, что смогу сделать предложение, от которого, герр капитан, ты отказаться не сможешь. Это в твоих интересах.

Кузьмичев приблизился к Глебу и шепнул ему на ухо:

– Учитель. Я его видел. Сегодня.

Выражение насмешливой недоверчивости на лице участкового сменилось маской тревоги.

– Учитель?!

Глава 23. Учитель и Поэт

Сочинение стихов напоминало строительство дома. Из слов-кирпичиков выкладывались стены, а пробелы между четверостишиями являлись оконными и дверными проемами. Об этом размышлял мужчина, сидевший в однокомнатной квартире на четвертом этаже стандартной жилой коробки спального микрорайона Караваевска.

В круг света, отбрасываемого настольной лампой, попадали только ноги и нижняя половина туловища. Все остальное скрывал занавес полумрака, царившего в комнате. Человек был одет в черный свитер и белые брюки, с безупречно отглаженной стрелкой.

Он совершенно не помнил о том, что переоделся всего час назад. Багровые пятна на синем комбинезоне были старательно замыты. Наряд сантехника теперь сох на веревке в маленьком гараже на окраине города, о существовании которого поэт даже не подозревал.

Гараж являлся тайным убежищем Учителя. В нем убийца хранил свои жуткие тайны, там он переодевался, превращаясь, то в доктора, то в сантехника, то в милиционера.

Как только Учитель запирал свой гараж, доходил до остановки рейсового автобуса и садился на потертое сиденье, он превращался в обычного человека. Более того: очень ранимого и сентиментального.

Молоток, которым Учитель проламывал головы ни в чем не повинным людям, сменяла шариковая ручка. Начиналось строительство виртуального дома, состоящего из рифмованных блоков. Свои поэтические откровения мужчина заносил в тонкие ученические тетради. Это было очень удобно: строки ложились в строго отведенные им линейки и даже при самой большой спешке не расползались вкривь и вкось.

Стихи он начал писать еще в школе. Иногда выпадали недели, когда вдохновение переходило в стадию бешенства и тогда тетради исписывались с непостижимой уму быстротой.

Учитель всегда заботился о Поэте и приносил ему новые тетради из своего гаража. В свое время убийца приобрел два больших картонных ящика, доверху набитых тетрадками и с тех пор регулярно пополнял их запас. Теперь это приходилось делать аккуратно: слух о маньяке достиг даже ушей хорошеньких продавщиц из канцелярских отделов универмагов.

Поэт нуждался в Учителе, а тот в сою очередь нуждался в Поэте, но существовали они автономно.

Начало этой истории положил один житель Караваевска. Самый обычный мужичок с непритязательной внешностью и целый набором внутренних комплексов.

Рабочий шарикоподшипникового завода имел семью. Он очень любил жену, а к сыну питал настолько нежные чувства, что в четвертом классе затащил его к себе в постель. Изнасилование прошло незамеченным. Мальчик ничего не рассказал матери, а папаша, при каждом удобном случае, с утробным хрюканьем запихивал свой смазанный вазелином член в попку маленького мученика.

Это продолжалось в течение трех лет. Пока шило, наконец, проткнуло мешок. Ошарашенная видом голого мужа, который оседлал сына, супруга токаря-ублюдка начала кричать, что пойдет в милицию. Заявлять о своем намерении было большой ошибкой с ее стороны. Голый, как пупсик глава семейства выволок супругу за волосы на кухню и несколько раз воткнул ей в грудь самый большой нож из висевшего на стене набора.

Потом он плакал и, размазывая по лицу сопли, клялся сыну в том, что не собирался никого убивать. Мальчик его не слушал. Он застегнул штанишки и отправился к соседям, попросив их позвонить в милицию.

Свои первые стихи он написал на той самой кухне, глядя на влажный линолеум, который добренькая тетя отмыла от крови матери. Несколько четверостиший посвящались не покойной родительнице, а соседке стершей следы отцовского преступления.