Полонянин

– Да, княгиня. – Я ее среди пестроты этой и не заметил сразу.

– Довольны вы? – подошла она поближе.

– Довольны, недовольны, – пожал я плечами, – и тому, что есть, рады.

– Хорошо. Проходи. За стол присядь. Есть хочешь?

– Нет, княгиня.

– Ладно уж, – улыбнулась она, – небось, оголодал с дороги-то?

– Правда не хочу.

– Ну, как знаешь.

– Звала-то зачем? Или придумала, к какой работе пристроить нас?

– Спросить хотела, – взглянула она мне в глаза.

– Так спрашивай, – выдержал я ее взгляд, а она вдруг потупилась, платочек шелковый к груди подняла, словно защищаясь.

– О чем ты с Андреем говорил?

– А он тебе разве не докладывал?

– Нет, – вздохнула она. – И сказал, чтоб тебя после смерти его не пытала.

– Почему же ослушалась? – удивился я.

– Не знаю, – вдруг напряглась она, платочек пальцами затеребила, отвернулась. – Ступай, – сказала.

Я уж у дверей был, когда остановила она меня:

– Постой! – замер я от этого окрика, а она мне вслед смотрит и говорит: – Андрей наказ дал, чтоб тебя звала, коли большая нужда приключится, а придешь ли ты на выручку? – А глаза у самой, точно у кошки побитой.

Горько мне за нее стало. Ведь прав был рыбак – со всех сторон ее рвут, а она не поддается. Гнется, как березка под ветром, но не ломается. И опереться ей не на кого, и некому плечо ей подставить. Оттого и дичится всех, робеет кому-либо довериться. Ан доверие ее за слабость примут?

– А разве нужду в чем испытываешь? – спросил. Помолчала она, точно с мыслями собираясь.

– Пока нет, – ответила. – А вдруг беда случится? Что тогда?

– Не хочу лукавить, – сказал я, – и назвать тебя радостью великой не могу. Ты вотчину мою порушила, отца полонила, нашу с сестренкой жизнь искурочила. Волю нашу злой неволей подменила. Я холоп теперь, а ты хозяйка. Отчего же холопа бесправного ты о подмоге просишь?

– Коль я такая плохая, зачем же ты меня из полыньи вытащил? Под лед бы меня затянуло вслед за тем охотником, вот и радость тебе была бы. Ты же бежал тогда. Знаю, что бежал. Почему же вернулся?

– Не знаю! – разозлился я. – До сих пор понять не могу. Может, пожалел тебя…

– Пожалел, значит? – ухмыльнулась она.

– Не хозяйку пожалел, не княгиню, а бабу глупую, да чадо ее, которое круглой сиротой останется. А может, себя жалко стало. Понял, что спокойно жить потом не смогу, вот на выручку и кинулся.

– Так, выходит, ты меня дурой считаешь, а себя праведником совестливым? – тут уж она взбеленилась.

– А не была бы ты дурой, пошла бы за отца, – сказал я спокойно. – И не пришлось бы земли в горе топить, а потом от своего же народа за стенами вышгородскими хорониться, да у меня защиты искать.

– Да как ты смеешь, холоп?! – крикнула она зло, платочек свой пополам порвала да обрывки прочь откинула.

– Смею, – усмехнулся я, повернулся и к двери похромал.

Руку на притвор положил и вдруг услышал, как железо за спиной лязгнуло. Обернулся быстро, вижу: Ольга меч со стены сорвала да на меня кинулась. Глаза у нее словно угли горят, рот в гневе перекосило, рычит по-звериному. Видно, крепко ее задел, и спуску она мне давать не намерена.

Перехватил я ее руку, для удара занесенную, отобрал меч, в сторону отшвырнул. Звякнул клинок об пол. Я княгиню к стенке прижал, а она вырывается, укусить меня хочет, ногтями глаза выцарапать.

– Вот такая, – говорю ей тихонько, – ты мне больше нравишься. А то рыбака наслушалась, нюни распустила.

– Ненавижу тебя! – она шипит. – Ненавижу!

– Думаешь, я тебя люблю? – я ей в ответ. – Вот только отец мой сам договор печатью скрепил, сам я от княжества Древлянского отказался, сам меч родовой сломал. И клятву свою нарушать не намерен. Значит, до поры буду холопом тебе верным, и если надо будет, костьми за тебя лягу. А когда мое холопство кончится, вот тогда и поговорим. – И руки ее отпустил.

А она мне шею руками этими обвила, притянула к себе и лицо мое, дулебами измолоченное, целовать жарко стала. Губы мои избитые своими губами нашла. Поморщился я от боли и на поцелуй ее ответил.

Так и случилось у нас.

Без любви.

Зло.

Вперемежку с кровью из шрама не затянувшегося. Словно и вправду Блуд нас стрелою своей пронзил. Как тогда. Зимой. В лесу заснеженном. В берлоге простылой, а может, и еще горячее…

– Сама не пойму, как ты в душу мою пробрался? – шепнула она, когда все закончилось. – Только увидела я тебя там, в тереме киевском, когда вы меня сватать приезжали, и точно игла ржавая в сердце кольнула да и засела…

– Молчи, – прикрыл я ей рот ладонью.

Странно у нас все случилось. Но что содеялось, уже не переделать. Да и Ольгу понять можно. Живой же человек, а живое, оно завсегда к теплу тянется. Знала она, что не будет у нас любви потому, что ее быть не может, но при всем при том чуяла, что нам друг без дружки никак. И я это понимал. И жались мы друг к другу, как заяц к волку жмется среди половодья весеннего, когда кругом вода, а бревнышко под ногами вертлявое. Либо вместе погибать в бурном потоке, либо вместе к суше выплывать. А кто волк и кто заяц, потом решим, когда выгребем да на твердое ногами станем.

14 августа 949 г.