Полонянин

– Ночи и дни у нас по пути длинными были. Много мы с ней разговоров переговорили. Понял я, что всяк ее на свою сторону перетянуть хочет. Душу ее на куски рвут, словно волки голодные. Брат Свенельд про кровь варяжскую напоминает, хазары, через Соломона, к себе повернуть стараются, Звенемир ей твердит о том, чтоб она о корнях своих позабыла да Перуну Полянскому больше добра подносила. Жаден ведун, дерьмо из-под себя поест. Остальная Русь смерти ей хочет. Клянет ее со Святославом, словно это он земли захватывал. Вот-вот ромеи из Цареграда навалятся. Этим только повод дай. Отец Серафим из церкви Ильи Пророка базилевсу византийскому каждый месяц из Киева вести шлет. Только и ждут в Цареграде случая удобного…

– Что же это ты на своих, на христиан, поклепы наводишь? – усмехнулся я.

– Христиане тоже разными бывают, – не сдержал он тихого стона, помолчал немного, отдышался и продолжил, боль превозмогая: – Слаб человек, и кто-то ради веры Христовой на жертвы идет, душу свою спасая, а кто-то Именем Его злодейства и алчность свою прикрыть норовит. Отделять зерна от плевел надобно, как Иисус нас учил. А отделивши, поймешь, кто агнец, а кто волк в шкуре овечьей. Вон Гойко-дулеб. Ты думаешь, что истинный христианин пошел бы дома разорять да детей жечь? Любви верующий жаждет, а не крови, не богатства, не благ земных. А эти… так разве же христиане они? Только Гойко по темноте своей теперь всех одним гребнем чешет. Запутался. Так и с Ольгой случиться может. Со всех сторон у нее враги, и идет она меж ними, словно по острию меча. Не дай Бог оступиться, и все. Накинутся волки. Жалко ее.

– А древлян тебе не жалко? – вдруг разозлился я.

– И древлян жалко, и славен, и кривичей, – спокойно сказал рыбак. – Только молод ты еще. Видно, не понял пока, что Русью единой и тем, и другим, и третьим сподручней жить будет. Насмотрелся я, по земле гуляя, как всякий пупырь под себя жар загрести норовит. Чуть выше других его голова поднялась, так он себя чуть ли не божком мнить начинает. Оттого и давили нас все кому не лень… поодиночке-то давить легче. Отец-то твой тоже мечтал не только древлянами, но и всеми народами окрестными править. Или я не прав? – промолчал я, только зубы стиснул. – Вижу, что сейчас не по нраву тебе мои слова. Только пройдет это, – тяжело вздохнул христианин. – Годы пролетят, повзрослеешь… и поймешь… – Силы покидали рыбака. – А пока прошу: пригляди ты за ней. В обиду не дай. Уж больно она на Храню мою похожа. – И сам вздохнул тяжко.

– Ладно, – наконец сказал я.

– Вот и славно… – через силу и боль улыбнулся он. – А теперь ступай. Устал я.

Встал я со стула, еще раз поклонился рыбаку. Уже когда был я у выхода из шатра, он окликнул меня:

– Погоди.

– Что?

– Коли окажешься в Муроме, найди там Григория-пустынника. Ученик это мой. Человек чистый и душой светлый. Скажи ему, что я с Господом нашим Иисусом Христом повидаться отправился.

– Если свидеться доведется, передам, – сказал я, и вдруг защемило сердце. – Прощай, Андрей.

– И ты прощай, Добрый, сын Мала.

Андрей умер к вечеру. Хорс за окоем зашел, небо синее в алое окрасил, лучами последними с облаками поиграл и угас. Вместе с Солнцем жизнь рыбака ушла. Вскрикнула Ольга в шатре своем и затихла. Поняли все, что заставило княгиню заголосить, только промолчали. Прикипела княгиня за недолгий путь к рыбаку измученному, ну так это дело ее.

Только Малуша украдкой слезу смахнула да ко мне поплотнее прижалась.

– Добрым был дед, – мне тихонько шепнула.

А Святослав посерьезнел вдруг. Притих. О чем-то своем подумал.

Утром похоронили рыбака и дальше пошли. Был человек – и нет человека. Так мне тогда подумалось. Да видно, ошибся я. Прав был Андрей, когда говорил, что с возрастом понимание настоящее приходит. Ой как прав. И еще не раз я его в думах своих поминал. Не раз долгими ночами советовался. Только все это потом было.

Потом…

Глава четвертая

ПОЛЮБОВНИКИ

14 августа 949 г.

От полной луны было в ночи бледно.

– У-у-у! – завыл я и тишком на стену полез. Не смог залезть.

Уж больно стена в опочивальне склизкая. Только ноготь на пальце обломил до крови да борозды неглубокие с красной полосой на беленом оставил. Сунул палец в рот, пососал, точно мамкину титьку. Соленое с меловым на языке перемешалось. Противно. Поморщился я, проглотил сукровицу и снова завыл тихонечко. Да и как не завыть, когда полоснуло так, что чуть на постели не подпрыгнул.

– Ой, мама моя, роди меня обратно! – зашептал, словно от этого полегчать могло. – И за что же мне такие муки? – А сам ладошку к щеке прижал и закачался из стороны в сторону.

От качания этого чуть легче стало. Не надолго, правда. Спустя несколько мгновений, словно шилом раскаленным, забуравило. Ухо заломило, веко дернулось, и захотелось зарыться куда-нибудь глубоко-глубоко, туда, где нет этой поганой, злой и нудной зубной боли.

– Ты чего, Добрый? – разбудил все-таки княгиню.

– Ничего, – ответил я ей и по плечу погладил. – Ты спи. Спи.

– Попробуй усни, когда ты тут волком воешь, – сладко зевнула она и ко мне повернулась. – Ну? Случилось-то что?