Полонянин

Засов отодвинул, дверь распахнул, об миски Малушины споткнулся. Огляделся и обмер. Оконце под потолком клети узенькое, для дневного освещения и ветерка свежего прорублено, на задний двор выходит. Решеткой кованой оно забрано. К решетке этой кушак привязан. На другом конце кушака петля сделана, а в петле гонец. За шею он себя повесил. Мне аж дурно стало от жути такой. [78]

Никогда я подобного не видывал. И представить даже не мог, что вот так из жизни уйти можно. Сбежал, выходит, от меня гонец. Мук вечных не побоялся. Сплюнул я от досады. А Малуша завопила от страха. Прочь выскочила.

Там мертвяк, тут мертвяк. Обрублены концы. И за что зацепиться? Ума не приложу.

Погоди-ка.

Подошел я к висельнику, превозмогая отвращение, рубаху на его груди рванул. Так и есть. Вот он. Тот же знак: крест и рыба над ним.

– Все вы одним клеймом мечены! – сказал я зло и из поруба на свет пошел.

Где же дальше заговорщиков разыскивать? На этот вопрос я ответ позже нашел, когда после бани за стол поснедать сел. Загляда меня откармливала, яства разные подсовывала, а я и не отказывался. Считай, что два дня во рту ничего, кроме слюны, не было. А потом и она высохла.

– О чем ты, княжич, задумался? Или не по вкусу тебе стряпня? – спросила меня Загляда.

– Да вот никак в толк не возьму, – ответил я девке, – где же мне христиан здесь искать?

– Как где? – плечами пожала. – Там же, где иудеев и магометан. В Козарах! Там даже церква ихняя стоит.

Тут и поперхнулся я. Чуть кулебякой не подавился. Как же я про церковь позабыл? Ее же еще Оскольд поставил. И осознал вдруг, что еще не все потеряно.

Вскочил я из-за стола, Загляду на радостях расцеловал.

– Вот туда мне и надобно!

– Что же ты и сбитню не попил? – она мне вслед крикнула.

Шел я по Козарам, а сам все вспомнить пытался, где же я того лихоимца-предводителя видел?

Нет, никак не вспомнить.

Вот и церква. Сруб, в лапу сложенный, маковка по-сверх. На маковке крест. Над входом свято чудное – Иисус, такой же, как в книге Ольгиной, на кресте расчаенный. Худосочный он какой-то, одни ребра торчат. И как мог он на свои плечи все грехи людские взвалить? Видать, и вправду духом своим силен был.

Отворил я дверь и внутрь вошел. А внутри пахнет приторно, от лампады маленькой чад стоит. Нет никого. А лампада другое свято освещает. Пригляделся, а на доске закопченной Перун намалеван. На колеснице он по небушку летит. В руке его молонья зажата. Вот тебе и раз. Как этот-то в церквушке оказался?

– Чего тебе надобно, добрый человек? – вздрогнул я от голоса.

Не сразу впотьмах человека разглядел. Да и как его заметить, если в черной одеже он. Сам тоже черен, волосат и кучеряв длинной бородой. Только на пузе крест большой на тяжелой цепи золотом отсвечивает.

– Или захотел к таинствам апостольским приобщиться? – И выговор у него смешной.

Не нашенский выговор. Словно слова подыскивает.

– Уж не ты ли отец Серафим? – я его спрашиваю.

– Я, – отвечает черный.

– Вот тебя-то мне и надобно. – За горло я его схватил и к стене придавил.

Захрипел он, глаза с перепугу вытаращил. Не ожидал он, видать, от меня такой ласки. А я ему, пока не опомнился:

– Где тут у тебя можно в тишке поговорить? Чтоб не помешал никто?

Он только глаза на свято скосил.

– Ясно. Ты только не ори, тогда жить будешь. Заморгал он глазами. Дескать, орать не буду. Оно и понятно, хоть и с Богом он своим отцовство над христианами киевскими делит, однако ж повидаться с Христом не спешит.

– Вот и славно, – говорю я ему и пальцы на горле разжал.

Закашлялся он. Пополам согнулся. Посипел немного, смог вздохнуть наконец.

– Что ж ты делаешь, аспид? – прошептал.

– Ты поговори мне еще, – я ему. – Давай веди. – И коленкой его легонько под зад пихнул.

Подковылял он к Громовержцу, лампаду с крюка снял, рукой по стене пошарил, и отъехало свято в сторону. А за ним клетушка потайная.

– Заходи, – говорит, – тут нам никто не помешает. Зашли мы в клетушку. Он лампаду повыше поднял, чтоб света побольше было. А в клети добра разного навалено. Рухлядь мягкая, чаши золотые, сундуки какие-то.

– Да я смотрю, у тебя тут лабаз, – ухмыльнулся я. – Эка ты здесь ценностей накопил.

– От прихожан дары, – тихо сказал он. – Не мое это. Богово.

– Как на капище?

– На капищах ваших истуканам деревянным подношения приносят, а здесь Богу Вседержителю. От сердца, от любви большой люди жертвуют. А Богу это и не надобно. Он и так владетель всего, что в Мире есть. Если надо тебе, забирай, что душе угодно, добрый человек. – Он лампаду под потолок подвесил. – Только жизнь мою мне оставь.

– Не нужна мне пока твоя жизнь, и даров не надобно, – я ему. – Ты мне грудь свою заголи.

– Что? – не понял он.

– Одежу скидай.

– Ага, – кивнул он, а сам глазищи на меня вытаращил, не понимает, зачем мне его рубище понадобилось. – Ты мне только позволь горло промочить, а то дерет, спасу нет.

– Давай, – говорю, – да живее только.

Он корчагу с сундука руками трясущимися схватил и жадно пить из нее начал.

– Ты смотри не захлебнись. Оторвался он от корчаги испуганно.

– Вода? – спросил я у него.

– Нет, – замотал он головой. – Кровь Христова.