Половой рынок и половые отношения

Кровь ударила мне в голову, и жгучий стыд буквально переполнил все мое существо.

Прямо предо мной в глубине комнаты чуть ли не полстены занимала задрапированная голубой кисеей картина.

Изображалась гнусная сцена утонченнейшего парижского разврата. Реализм бил вовсю. Детали, видимо, сладострастно смаковались «опытным» художником. Наглым цинизмом дышал каждый мазок кисти.

Я отвернулся и в глаза мне ударило еще более отвратительное зрелище.

Сотни раскрасневшихся, потных лиц, дышащих последней степенью страсти, налитые кровью глаза, искрящиеся тупым, безумным блеском взоры. Каждая жилка трепетала в этих животных физиономиях, искаженных отвратительным чувством извращенного сладострастия.

Трудно сказать, что производило более грязное ощущение: картина ли, или разгоряченная ею публика?

— Выйдем отсюда! — шепнул я своему спутнику, также, видимо, слегка возмущенному этим зрелищем.

— Да, марка чересчур высока! — пробормотал он, увлекая меня сквозь толпу в боковую дверь.

— Посидим в библиотеке, а потом прямо пройдем в концертный зал.

В библиотеке мы очутились одни…

«Неужели снаружи ничто не обличает характера библиотеки?» — подумал я и сам устыдился своей наивности.

В углу, слегка прикрытая тяжелой бархатной портьерой, белела гипсовая фигура обнаженного мальчика с цинично сложенными руками.

— Здесь исключительно иностранная литература, — сказал мне мой спутник, — из русских только Кузьмин принят в библиотеку клуба. «Санин» Арцыбашева признается панацеей мещанской нравственности.

— Однако, какая все-таки гадость! — не удержался я. — Эти картины! Это возбуждение пресыщенной животной толпы!

— Ну, это вы напрасно, — хладнокровно ответил мой знакомый. — Я вас понимаю. Несомненно, на первый раз такая степень высока! Она может даже оттолкнуть. Здесь необходима постепенность! Вы последовательно должны приучиться постигать красоту сладострастия. А ведь оно-то, сладострастие, менее всего в общепринятых формах мещанского женолюбия. Оно именно в том, что вы называете извращенностью чувства.

Мой спутник позвонил прислугу и потребовал ликера.

— Для первого раза хоть одурманьте себя, — сказал он, — а то вы рискуете не быть в состоянии пробыть здесь до конца вечера.

II

Мелодичный серебряный звонок нарушил нашу беседу.

— Пойдемте! — сказал мой спутник. — Сейчас концертное отделение!

Мы вошли в огромный полутемный зал.

Густой, приторный запах сирени так и обдал нас, и в сиреневом сумраке трудно было различить что-либо.

За сценой послышались тихие аккорды арфы. Аккомпанировал рояль.

Я не знаток музыки, но и на меня пахнуло чем-то нежным, знойным, заволакивающим сознание, доводящим его до отупения, до страшной сверхчувственности.

Темп усиливался; но не веселье, не разгул чудился в тягучей повышавшейся мелодии: липкую тину пряного чувства, восточное, острое, непонятное возбуждение навевала эта новая для меня музыка.

Резкий аккорд прервал очарование.

Взвился занавес, и волны мягкого красного света хлынули в зал с волшебно убранной живыми цветами эстрады.

На сцену выпорхнули две танцовщицы в совершенном почти дезабилье.

Начался танец.

Гибкие, изящные телодвижения, томная грация и дурманящая прелесть страстных порывов вдруг бесстыдно нарушились неприкровенным цинизмом, грязной пошлостью, отвратительным до тошноты жестом.

Танцовщицы изогнулись в диком кричащем изгибе, и вдруг из-за сцены с легкостью серн выскочили четверо мальчиков, — весенние, красивые, стройные, — совершенно обнаженные.

И как ни красиво гармоничное сочетание молодых, изящных, свежих фигур, — чем-то тайно гнусным, бесстыдно отвратительным повеяло от этого восточного сладострастного танца, возбуждавшего истерические вскрикивания в объятом сумраком зале.

Но танцы окончились.

На сцену вышла костлявая изможденная фигура юноши. Он был совершенно гол.

— Лектор эстетики, — шепнул мне мой спутник.

Отвратительная фигура сухопарого юноши бесстыдно стала на краю сцены.

Я отвернулся. Слишком циничен был вид молодого профессора.

Длинно, скучно и отвратительно повествовал лектор об аномалиях своего противного тела, явившихся следствием неестественных половых желаний; кружилась голова и подступало что-то к горлу от цинично откровенной речи бесстыдного юноши.

Наконец он окончил.

На сцене появился «небезызвестный беллетрист-поэт».

Трудно передать всю ту массу пошлости, цинизма и карамазовщины, которую рекомендовал поэт, как новый путь в литературе, искусстве и в чувствованиях современного человека.

Нет! Лучше обойти эту проповедь!

Концертное отделение было закончено.

III

— Ваша программа закончена, — обратился ко мне мой спутник. — Гостям нельзя долее оставаться здесь. Но если вы хотите увидеть дальнейшее, я попрошу об этом председательницу общества и хозяйку дома баронессу Ш…

Я махнул рукой. Цинизм атмосферы до такой степени обдал меня со всех сторон, что я чувствовал себя навеки погрязшим в липкой массе скверны.

— До конца, так до конца! — сказал я.

Спутник мой вернулся от председательницы.