Польша и Россия в первой трети XIX века

Агентурная сеть в 1830 г. была, действительно, очень широкой, и поляки постоянно об этом помнили. Шпионам приходилось работать в весьма ответственной обстановке, осложнившейся после того, как в июле 1830 г. во Франции вспыхнула революция. Слух об этом быстро достиг Королевства Польского, и о революции уже говорили студенты в кофейнях, вспоминая при этом имя Наполеона. Культ Франции и французского императора в это время уже утвердился в сознании поляков. Для одних, как для Мауерсбергера, Франция была родиной революции – «первого детища свободного духа, нанесшего удар по деспотизму». Для других фигура Наполеона ассоциировалась со свободой Польши, они писали рядом две буквы – «N» (Наполеон) и «W» (Вольность), провозглашали за них тосты, так как еще в 1822-1823 гг. верили, что Наполеон жив, что с острова Святой Елены он послал своего эмиссара Лас Казаса «распространить возмущение против монархов» и вскоре сам вступит в Австрию. Слух о том, что французский император жив и находится в турецкой армии, польские офицеры распространяли даже в 1829 г. Тогда же в Варшаве возникла мода на пуговицы и украшения a la Napoleon. Любовь к Бонапарту выливалась в привязанность к «Орленку», его сыну, о чем агентура сообщала в мае 1829 г. В начале 1830 г. калишские либералы даже носили на груди его изображение в мундире генерала турецкой армии. А в мае того же года, в канун французской революции, два студента на Старом Месте в Варшаве стреляли из пистолета под аккомпанемент песни, говорившей о сражениях французов с «москалями». И не случайно, когда вспыхнула Июльская революция, К.Козьмян больше всего опасался ее влияния на молодежь: «Этот несчастный романтизм исказил представление о морали, об уважении к закону и ведет к расстройству всего общества»¹⁴³

.

В июле 1830 г. в Варшаве распространилось известие о том, что «некоторые полки соединились с неспокойными людьми, почти разрушили весь дом министра Полиньяка, но неизвестно, убит ли он или спасся бегством, а король, приметя, что уже весь город взбунтовался, тотчас выехал к нидерландской границе». Как писал агент, «все только о том и продолжают разговоры. Однако по сему случаю не примечается как в гражданских, так и военнослужащих лицах никакого впечатления». Приходившие в Варшаву сведения обрастали подробностями – о нескольких тысячах убитых, в том числе нескольких министрах, о том, что якобы «и король уже не в живых». Сведения поступали из иностранных газет, которые провозили тайно. Чтобы закрыть источники информации, царь запретил подданным выезжать за границу и потребовал возвращения тех, кто там находился. Скрыть известие о французской революции постарались и от солдат военного лагеря, о ней знали лишь штабс-офицеры и те обер-офицеры, которых отпускали в город, но, услышав там новость, «они, – как писал агент, – даже со своими товарищами не смеют о сем разговаривать». Он утверждал, что «по сие время здесь неприметно, чтобы кто оказывал свое доброжелательство сей революции, но напротив того об оной говорят без пристрастия, а только обвиняют французского короля, что тако мало знал свой народ». Сообщая слух об отречении Карла X в пользу герцога Ангулемского и совещаниях, проходящих между регентом – принцем Орлеанским и депутатами законодательной палаты, агентурный аналитик приходил к выводу, что «революция уже совсем прекратилась и порядок восстановлен», и, как всегда, добавлял успокоительные фразы насчет реакции поляков: «Между гражданскими лицами уже менее происходит о том разговоров, потому что не было никакого правительственного объявления, и так как уже начали говорить, что революция прекратилась. А вообще таковое известие не учинило здесь ни малейшего впечатления в народе, разве только в одиноких людях, не имеющих теперь никакого занятия». Однако, видимо, в Варшаве таких людей было немало, ибо по случаю коронации принца Орлеанского они в течение трех дней устраивали иллюминацию в окнах своих домов¹⁴⁴

.