Польский пароль

— А всего, герр Крюгель, казнено и расстреляно около девятисот ваших товарищей по офицерской оппозиции, только в Берлине казнено сто восемьдесят офицеров и генералов. Это достоверные цифры.

«Страшные цифры!..» — мысленно поправил Крюгель. А ведь полгода назад он, оберст Крюгель, должен был тоже пополнить эту статистику, разделить трагическую участь Клауса фон Штауффенберга, капитана Пихлера, полковника Бернардиса и дорогого, незабвенного Хеннига, который еще в сорок первом году предсказывал сокрушительную катастрофу нацистской банде…

— Да, я знаю, о чем вы сейчас думаете. — Подполковник прошел к окну, приподнялся, распахнул форточку. — Вы правы, герр Крюгель, судьба не только уберегла вас от рокового конца, она предоставила вам еще один реальный шанс продолжить дело ваших погибших товарищей по оппозиции «тайная Германия». Именно сейчас! И я полагаю, над этим стоит подумать.

— Я подумаю… — тихо произнес Крюгель.

— Не спешите. Взвесьте все хорошенько. Ответ: да или нет — завтра передайте через коменданта лагеря. Он мне позвонит. Я хочу только подчеркнуть: мы вас не принуждаем, не неволим. Мы предлагаем, просим. А уж вы решайте.

7

В тот день когда предстояло лететь во Львов, Ефросинья утром получила письмо, которое обрадовало и разволновало ее. Это был ответ на один из официальных запросов, посланных еще в январе по разным местам с просьбой сообщить что-либо известное о Николае Вахромееве. Одно из писем она тогда решила послать в Черемшанский сельсовет: а вдруг там знают его теперешний адрес, ведь призывался-то он из Черемши? На ответ не надеялась, а он вот пришел.

Нет, о Вахромееве в Черемше тоже ничего не знали, хотя и сообщили номер полевой почты — еще старой, двухгодичной давности, сталинградской. Тем не менее читая письмо, отпечатанное на машинке, Ефросинья всплакнула от радости, снова перечитала и потом полдня ходила просветленная, с застывшей счастливой улыбкой (штурман полка даже поинтересовался: уж не нашла ли она своего мужа?).

Письмо было недлинное, на страничку, и хоть с казенным сельсоветским штампом, однако ничуть не официальное. Его продиктовал машинистке теперешний председатель сельсовета Полторанин Георгий Митрофанович — «старший лейтенант запаса, инвалид войны и трижды орденоносец», как было указано в конце письма после размашистой подписи.

Читая, Ефросинья сразу представила его ухарскую улыбку, челочку на лбу, вспомнила полосатую кепчонку на макушке и поношенный френч, в который он был одет, когда и августе сорок третьего она ночью высаживала Полторанина-разведчика в немецком тылу у Золочева. Вспомнила хромовые сапоги гармошкой — он и до войны в Черемше, разношерстно одетый, всегда питал особое пристрастие к щегольским сапогам. По-бабьи пожалела: остался парень теперь без ноги, вот, поди, переживал-мучился, бедолага!..

«А приключилось мне, товарищ Просекова, принять свой последний смертный бой на территории братской Польши, которую мы беззаветно освобождали, — писал в своем письме Полторанин. — Бился я один против целой эсэсовской роты. Отступать было некуда, к тому же по причине пулевых ранений я лишился возможности к передвижению. Решил стоять насмерть, как было со мной в тяжком сорок первом году. И выстоял, потому как вскорости пришли на подмогу польские партизаны».

В письме скупо сообщались черемшанские новости и давалось напутствие беспощадно добить врага в его фашистском логове, с победой вернуться в родную Черемшу, где все население уже ждет прославленных героев-земляков!

В самом низу отстукана приписка: «Документ-письмо исполнила секретарь-делопроизводитель Анна Троеглазова, которая помнит Вас и низко кланяется. А отец мой, Устин Касьянович Троеглазов, погиб под Харьковом, о чем получена похоронка. Царствие ему небесное». Последние три слова оказались зачеркнуты красным карандашом, тем же, каким была сделана председательская подпись.

Удивительно: нежданное черемшанское письмо словно бы встряхнуло Ефросинью, заставило оглядеться и по-настоящему увидеть вокруг весну, а главное, понять: войне скоро конец! Она впервые вдруг ощутила бесконечную трудность, опасность оставленного позади двухлетнего фронтового пути и будто со стороны взглянула на саму себя: неужто это я, прошедшая огни и воды и все-таки уцелевшая?!

Даже пыталась — с опаской и настороженностью — подумать о завтрашнем дне, представить мирное послевоенное будущее, теперь недалекое уже. Но тут ничего не получилось, и не потому, что она не любила загадывать, давно отвыкла от радужных мечтаний. Просто для будущего не было точки опоры, оно не виделось, не вырисовывалось, как не получается контуров воображаемого дома без фундамента.

Ефросинья не могла себе представить будущего без Николая.