Польский пароль

Вахромеев от души расхохотался.

— Это тот же самый, товарищ полковник! Ну «громовержец». Ей-богу, он! А все после той контузии на высоте двести семь под Харьковом. Помните, я вызывал огонь на себя? Так его, Прокопьева, там землей завалило, еле потом откопали. И представляете, будто заново родился парень. Лихим солдатом стал.

— Ну и ну! — удивился комдив. — Психологическая перековка получилась. Бывает.

После чая полковник глянул в окно, поинтересовался: не возвращаются ли бронетранспортеры? Потом хитро подмигнул Вахромееву:

— А я ведь, комбат, приехал настроение тебе поднять перед боем! Да, да, не удивляйся. Был я на днях в прифронтовом госпитале, к хирургу ездил на консультацию. И знаешь, кого там встретил? Ни за что не догадаешься. Твою землячку-летчицу, ту, что под Харьковом приезжала к тебе в гости…

— Ефросинью!.. — охнул Вахромеев.

— Ее самую! Да ты сиди, сиди, не вскакивай! Ничего с ней серьезного не случилось, малость поцарапало осколком ногу — вот как меня, примерно. К тому же она уже готовилась на выписку. Так что привет тебе и поклон.

— Спасибо.

— Ну «спасибо» ты не отделаешься, потому как я еще и письмецо тебе привез. Правда, коротенькое. На дороге это все случилось, я очень спешил. Вот, получай.

Пока Вахромеев торопливо и жадно читал-перечивывал записку, комдив благодушно бурчал что-то себе под нос, прохаживаясь у печки. Потом вернулся к столу и плеснул в кружки оставшийся во фляге «боезапас».

— Завидую я вам… А вообще, черт-те что иногда придумывают люди: любовь на войне! Это надо же! С одной стороны, тут, как говорится, чистый вывертыш. А ежели с другой посмотреть, то все правильно. Давай, комбат, выпьем за твою любовь, за то, что она выжила, выдюжила.

3

Сначала была радость: военно-врачебная комиссия при выписке из госпиталя признала старшину Просекову «годной к летно-подъемной службе в легкомоторной авиации». Об эхом было записано в медицинской книжке. Однако в записи имелась оговорка, поставленная в скобки: «После использования десятидневного отпуска, необходимого для отдыха и полного излечения». Эта оговорка и портила все дело.

Где его проводить, этот отдых? Не поедет же она в Черемшу или даже в Саратов, в пустующую двухкомнатную квартиру! Хотя бы потому, что по теперешним временам, когда можно рассчитывать только на «пятьсот-веселый», этих дней как раз хватит, чтобы доехать до Саратова и вернуться обратно. Такое путешествие не прельщало…

Правда, главврач говорил про тыловой профилакторий для военных летчиков, расположенный где-то под Киевом. Советовал махнуть туда — это недалеко. Но как ехать без путевки, без направления, наобум, за здорово живешь? А если дадут от ворот поворот? Ведь сейчас всюду забито-переполнено: вокзалы, госпитали, пересылки. Вся Россия поднялась, валом повалила на запад: старая граница уже за спиной, теперь пора и поквитаться с фашистами.

Нет, не время отдыхать да по профилакториям прохлаждаться! Не время! А что делать, куда податься, где искать свою эскадрилью? Надо думать…

Прямо за старой городской площадью, мощенной булыжником, тянулся парк, реденький, искромсанный артобстрелом — городок зимой дважды переходил из рук в руки. Еще в госпитале, с грустью поглядывая в окно, Ефросинья мечтала после выписки непременно пройтись, прогуляться по единственной аллее, уловить запах оттаявших ветвей, притронуться к липким бугоркам зреющих почек (а они уже должны быть: весна…).

Она бросила вещмешок и шинель на скамейку, села, запрокинула голову к солнцу — и поплыл, закачался голубой мир, баюкающий ласковым теплом. Сразу далеко отодвинулось вчерашнее, стало почти полузабытым прошлым: и тревожная тишь ночных госпитальных коридоров, и запахи бинтов, лекарства, д острый блеск хирургических инструментов, и твердые, властные пальцы медсестры, которые, казалось, были налиты постоянной сплошной болью…

И уж совсем-совсем далеким, неясным, как пожелтевшая старинная фотография, увиделось то памятное январское утро, когда к аэродрому внезапно прорвались немецкие танки. Горели цистерны, рвались снаряды, ошалело ревели танковые моторы и лязгали гусеницы — все это, растушеванное снежной поземкой, поначалу показалось ей нереальным, ненастоящим, словно кошмарное видение, продолжающее прерванный утренний сон. Она выскочила на мороз только в наспех накинутой куртке, на минуту оторопела, задохнулась от ужаса, а когда мимо прогрохотал приземистый «тигр», кинулась на стоянку.

Танки уже крушили технический склад, таранили, сминали под себя бензозаправщики на краю летного поля — там разлилась широкая огненная полоса. Ей повезло: моторист Атыбай Сагнаев, по своему обыкновению, пришел к машине задолго до общего подъема, прогревал мотор, регулировал карбюратор. Можно было немедленно взлетать.

Моторист прыгнул во вторую кабину, и они тут же стали выруливать на взлет, но увидели инженера эскадрильи: раненный, он брел, шатаясь и падая в снег. Атыбай выскочил, подхватил майора и помог ему забраться в самолет, а сам остался на снегу… Не могла его взять Ефросинья — слишком грузным был инженер.