Полупрозрачный палимпсест

Ложа бельэтажа. Второе действие идет к концу. Ночь. Часы на грубо намалеванной на деревянном заднике башне Кремля играют перезвон «Вы жертвою пали…» и бьют двенадцать. Из ворот вышагивают три человека, двое впереди, один позади, в парадных шинелях с желтыми кушаками, в бараньих шапках, балансируя винтовки со штыками на ладони левой руки, правой браво отмахивая от груди. На штыки наколоты билеты, которые зрители отдавали им при входе в театр. Шагают на месте бодрым прусским шагом, но не в ногу; задник при этом движется справа налево, проплывает темная кирпичная стена, потом появляются освещенные прожектором двери в проеме; к дверям ведут ступени. В проеме двое часовых: матрос с патронными лентами вперекрест сидит на ведре и курит; солдат в шинели, на корточках, наливает из чайника в кружку. Большое ружье стоит в углу проема. Увидев шагающих, солдат ставит чайник и кружку в угол, подхватывает ружье, матрос прячет папиросу в обшлаг бушлата и неохотно встает. Смена поднимается по ступеням, причем один оступается. Замешательство у дверей, толкаются, поворачиваются, разводящий негромко командует «На пле-е-е-чо!» и «Ша-а-аг… арш!», и трое шагают назад, высоко задирая ноги в сапогах и громко печатая шаг, и скоро выясняется, что смены не было: уходят те же, кто приходил, оставив прежних караульных на посту. Те глядят вслед, матрос продолжает курить, солдат прислоняет опять ружье к стенке, отхлебывает из кружки и вздыхает.

Шадрин. Ишь, гуси лапчатые. Небось сичас в теплую казарму и на боковую, а ты мерзни тут. Хошь кипятку?

Жигилев. Дай докурю.

Часы на башне бьют четверть. Шадрин открывает одну створку дверей и заглядывает внутрь, прислушиваясь.

Жигилев. Ну и ничего.

Шадрин. Вот ты погодь, ты погодь. Говорю тебе, как курсанты энти уйдуть, куранты за пол-ночь пробьють – завсегда голос подаеть.

Жигилев. Врешь ты все.

Шадрин (сердито

). Ты тут без году неделя, а я через неделю почитай год. Мы с Чибисовым Колей тут сколь стояли, и как куранты, значить, пробьють…

Жигилев (передразнивает). А курсанты, значить, уйдуть… Слыхали, стара, брат, песня. У тебя с Чибисовым небось в чайнике-то самогонка была, вот те и голоса мстились. Дурак ты, Ваня.

Шадрин. Ты сам дурак. Я те его голос из тыщи распознаю.

Жигилев. Да он там вот под таким (показывает большим и указательным толщину в полверш-ка) стеклом лежит – пуля не прошибет, а ты – голос.

Шадрин. Пуля-то, можеть, и не прошибеть, а голос-то пробиваеться.

Жигилев. Ну и что он вам с Колей говорил?

Шадрин (смущенно). Да не разобрать… Вроде как Мирона какого-то зоветь.

Жигилев. Какого Мирона?

Шадрин. А шут его знаеть.

Жигилев

. Эх ты, Мирон!..

Из открытых дверей доносится стон. Оба глядят внутрь, потом друг на друга.

Шадрин. Ну, слыхал?

Жигилев. Чего?

Шадрин. Слыхал, говорю?

Жигилев. Ветер будто дует?

Шадрин. Ветер… да… слышь – как в пустую бутылку…

Снизу доносится стон и какое-то бормотанье. Жигилев бросает папироску, давит ее сапогом, вертя пяткой, и делает шаг внутрь.

Шадрин

. Не ходи дальше.

Жигилев. А то – что?..

Слышится стон, потом неразборчивые слова. Жигилев отскакивает. Занавес с безобразными чайками сходится посредине. Аплодисменты, глухой нестройный звук откидывающихся мягких сидений.

Констанция (шепчет). Пойдемте скорее.

Сцена третья

Небольшая курительная комната. Констанция, Хилков и Любарский сидят за круглым столом с треснувшей мраморной крышкой. Любарский без грима оказывается седеющим и лысеющим господином с усталыми темными глазами, с усами на бритом лице. Антракт и разговор как будто подошли к концу. Констанция докуривает сигарету и хочет зажечь от нее другую.

Любарский. Не надо бы больше, прошу тебя.

Констанция. Оставьте, пожалуйста.

Любарский

. Но ты же знаешь, тебе вредно…

Констанция. Мне и жить вредно. Ну ладно, тогда вы докуривайте, а я пойду досматривать. Оставляю вас, господа, наедине.

Уходит по коридору в зал. Любарский берет из пепельницы ее сигарету, затягивается, смотрит ей вслед.

Хилков. Наш разговор ее как будто раздражил? Словно ей не понравилось, что я так легко согласился, хоть ничего еще, в сущности, толком не знаю.

Любарский. Как раз в сущности вы теперь знаете все, что нужно, а технические детали узнаете очень скоро. А она только снаружи крепка, а на самом деле хрупка. Легкие никуда.

Хилков. По виду не скажешь.

Любарский. Она три года сидела…

Хилков. Тоже по семидесятой?

Любарский. Нет… Росла в чужом доме, рано ушла оттуда, жила одна, училась, подрабатывала где могла, наняли сидеть с младенцем, она его как-то неудачно встряхнула – плакал беспрерывно, – поврежден оптический нерв, потом оказалось, что не только оптический… Три года в Икшанской колонии.

Хилков. Чеховщина какая-то… Где это?

Любарский. Новое Гришино, по Дмитровскому, возле Мелихова.