Полынь

— На полу лягу, — Федор распустил скрученную в скат шинель, постелил рядом с кроватью, на одну полу лег, а другой накрылся, предварительно подложив под голову вещмешок. Постояв немного, Варвара подула на огонь, поеживаясь, сбросила платье, влезла под одеяло. Минут двадцать лежали, как в секрете на передовой, сторожа шорохи и дыхание друг друга.

В окно просочился, заголубил тьму рассвет. Федор перевернулся с боку на бок. Варвара перестала дышать, сдавив ладонями груди. И увидела, как неловко, согнувшись и вытянув растопыренные руки, Федор поднимается со своей шинели. Сердце у Варвары заколотилось в самом горле, а под мышками и на животе проступила испарина. Жаркое, обрывистое дыхание Федора коснулось ее лица.

— Не-ет, — простонала она и села, натянув к подбородку одеяло.

— Ду-ура-а. До ветру я. Дверь где? — гмыкнул добродушно Федор.

— Правей чуток.

Он продолжал стоять. Потом пошел, натыкаясь на ухваты, размахивая руками. Вернувшись, тихо спросил:

— Спишь, а?

Не ответила. Постоял, лег, что-то проговорил и задышал ровно и сильно. Женщина, чуть приподняв от подушки голову, смотрела на него. Затем тоже задышала ровно, глубоко и сильно. Под окнами сторожко, медлительно кралось туманное утро.

II

…Проснулся он от шорохов и тихих, будто летящих, шагов. Возле стола стоял Сеня в длинной солдатской рубахе и латаных отцовских штанах. На ногах у мальчика, как и у Фроси, тоже чернели цыпки. Страшная худоба Сени больно уколола Федора.

Из-за стола виднелась худенькая, испачканная сажей, веселая мордашка Фроси.

— Иди кусать тоснотики, — позвала девочка.

Тошнотики — оладьи из гнилой летошней картошки пополам с травой — серой грудой лежали на столе. Федор разломил Одну такую лепешку, понюхал: пах тошнотик сырым жмыхом, болотом.

Пили кипяток из чашек и железных кружек, прикусывая черствым солдатским хлебом. А тошнотики так и лежали нетронутые. Напившись, Сеня и Фрося удрали на улицу. Федор тоже вышел из избы. Было ветрено, сыро. С сучьев липы срывались холодные капли. В поле, за оврагом, то угасала, то снова поднималась песня про фронтовую землянку. Поодаль одиноко и старчески-горбато поджидал кого-то колодезный журавль.

А вправо и влево громоздились бугры землянок. Между ними змеилась густо поросшая лебедой, еще не потерявшая своей правильной формы траншея. Три уцелевшие избы возле сосенника зияли темными дырами полураскрытых крыш. И эта, Варварина, хата тоже была раскрыта: сквозь серые пласты соломы выглядывали обнаженные стропила. Сеня стоял около Федора и настороженно, терпеливо следил за его лицом.

— Соломы нет? — спросил Федор.

— Я железа из леса натаскал.

— Здорово! Ищи молоток и гвозди.

— Сейчас, молоток тутка, — Сеня кинулся в избу и буквально через полминуты вернулся с молотком и гвоздями в баночке.

Залезли на крышу. Федор стучал молотком. Сеня перетаскивал с места на место связанную веревкой жесть. Внизу, у завалинки, слышался голос Фроси:

— Ен не татка, ен дяденька Федор.

Потом они ходили по пустырям, бывшим пожарищам, нашли целую кучу битого стекла. И как бы то ни было, а спустя немного оба окошка в избе оказались застекленными.

За эти часы между ними установились свои особые, пусть не родственные, а какие-то близкие отношения.

Сеня ловил его взгляд, вбирая в свое маленькое существо тот рабочий зуд, каким был охвачен старший. Солнце уже стояло высоко и жгло. Мутная грива пыли тянулась по дороге, там визжал на сорванной ноте грузовик. Подвернулась ватага мальчишек, и Сеня убежал с ними.

Федора будоражили мысли, новые и обрывистые. Хотелось жить по-другому. Не так, как до сорок первого. А как — не знал. Он свернул к одной землянке. Возле нее стояли два мальчика и девочка. Мальчики были разномастные, один рыжеволосый, а другой белый, низенький, голова большая, глаза близко у переносья, губы обшелушились от ветра. Девочка смуглая, черноволосая, тоненькая, в коротком ситцевом платьице.

— Новый батя? — спросил малый ростом, но постарше других годами и серьезно посмотрел на подошедшего сержанта.

— Здравствуйте, ребята! — весело поприветствовал он детей.

— Тебя матка прислала? — опять спросил маленький и, как голодный котенок, оглядел глазами карманы солдата.

— Я сам, — сказал Федор. — Живете как?

— Мы бедны-ы-и-и, — протянула девчонка, сморщилась и заревела.

Маленький приказал коротко и властно:

— Манька, не ори!

Девочка сразу перестала плакать, бочком отступила назад и оттуда, из-за локтя высокого, стала глядеть на Федора.

Федор вошел в землянку, обставленную как попало по той поре: из досок — кровать и стол, облезлый шкаф, ведро, чугунки… Посреди, на земляном полу, стояло еще трое детей: две девочки и мальчик. Веснушчатый, тонкий, с бледным, бескровным лицом мальчик подошел к тому маленькому, которого Федор принял за старшего, и что-то шепнул ему. Пухлая девочка отошла в угол. Вторая, очень худая девочка в материной кофте, боязливо залезла в шкаф, прикрыв дверцу тонкими и грязными пальцами и выглядывая оттуда одним темным глазом.

— Мотька! — прикрикнул маленький.