Полынь

Минутное раздумье. Наконец звякнула щеколда. На пороге стоял, пригнувшись, высокий мужчина в накинутой на плечи стеганке.

— И вправду ты, Федор? — спросил он сдержанно, недоверчиво и посторонился. — Входи, входи.

От русской, хорошо побеленной печи в прихожей комнате повернулась низкая толстая женщина в рыжем сарафане — Домна Васильевна. Лицо ее, мягкое и бесформенное, задрожало, из оплывших век блеснули зорко и беспокойно глаза.

— Гость, мать, — сказал Афанасий Матвеевич и так же зорко и цепко, как и жена, оглядел заявившегося сержанта.

— Здравствуйте, — сказал Федор, стоя посреди комнаты и не зная, то ли пройти и сесть на стул возле стены, то ли стоять так и ждать.

— Здоровенько, Федя, — оживилась Домна Васильевна и показала рукой на стул: — Садись, не стесняйся.

Федор смущенно положил вещмешок на подоконник (по нему сразу скользнули взгляды хозяев), напряженно сел на табуретку.

Осмотрел комнату: стены оклеены розовенькими обоями, в глубину дома ведут две двери. Одна полуоткрыта, оттуда — «тик-так» — доносился звук ходиков. На полу чистые половички, стол накрыт скатертью, в углу дымилась лампадка. Женское пальто на вешалке, красная кофта… Любкино, наверно.

Афанасий Матвеевич торопливо и молча принялся натягивать сапоги. Федор подумал: «Как его называть: „батя“ или по имени-отчеству?» И спросил:

— Далеко?

— Любку кликну.

— А она… где?

— В клубе. На танцульках.

Федор встал:

— Вы, пожалуйста, не беспокойтесь. Я сам схожу.

— Клуб-то в сарае. Что возле Карасевых. Найдешь? — спросила Домна Васильевна.

— Найду.

Федор шагал в темноте, смутно предчувствуя неладное, шагал без радостной улыбки, со сжатыми губами Что-то ему показалось. Но он постарался отогнать эти мысли. Неласково встретили? Не сын, не муж — чужой, собственно. Десятая вода на киселе. Как еще должны были встретить?

В то трудное лето клубы по селам ютились в жалких, едва прикрытых хатчонках, в амбарах и тесовых, сбитых на скорую руку балаганчиках. За два-три дня до танцев табунок девчат и парнишек шел, случалось, за пять-десять километров договариваться с именитым гармонистом. Тот ломался, тянул, гнул цену в двести-триста рублей за вечер, назначал «своего кассира», какого-нибудь дружка или брательника. В сумерках гармонист входил в Зуевку — сапожки складочками, чуб снаружи, кепочка на затылке, и рвал мехи, сзывая на танцы. Девчонки по избам и землянкам надевали искусно подштопанные, сильно пронафталиненные платья и бежали на вечеринку, где их поджидали ребята. У двери уже стоял «кассир», тоже, как и сам гармонист, полный величия, — стоял с кепкой в вытянутых руках. Всех, кто совал в кепку мятую трехрублевку, он пропускал в таинственную, еле-еле освещенную «залу» в каких-нибудь пятнадцать или двадцать квадратных метров. Рвали «Барыню», кружили вальс и чардаш до поздней ночи, до петушиного крика. Так в Зуевке шло, билось в бесхитростных людских радостях лето сорок пятого года…

Федор подошел к сараю.

— Стой, клади деньги, — посверкивая глазами, паренек в мятом выгоревшем пиджачке загородил ворота в сарай Косматая чуприна его лезла из-под какого-то затасканного берета, закрывая уши. Он стал, подбоченясь и уважительно поглядывая на Федоровы медали.

— Лешка, сдурел, что ли, фронтовик же, — сказал начальственным баском другой паренек, тонкий и смуглый, похожий на цыганенка, и, оттолкнув кудлатого, гостеприимно предложил: — Входите, товарищ сержант.

В свете двух фонарей «летучая мышь», привязанных к стойкам, качались, шевелились, текли и сливались в единый живой клубок танцующие. В первую минуту ничего нельзя было понять, где лица, руки и плечи, — все казалось одним огромным и беспокойным существом. Но в тот миг, когда существо это начало распадаться на отдельные и вполне ясные пары, Федора довольно сильно огрели кулаком по спине, потом не менее напористо дернули за плечи. И после этого раздался, грохнул над самым его ухом голос:

— Федька, друг!

Федор увидел у своего лица глаза — круглые, с желтыми выпуклыми белками и, совсем как у Тараса Бульбы, хвостищи-усы.

— Николай, ты?

Тот скрипнул новенькими сапогами и ремнями, подвинул плечо: там, на просвете погона, сидела одна звездочка.

— Ого, в офицеры вылез!

— Не тушуйся, тут теперь и на сержантов спрос, — подмигнул Николай.

И едва он успел это проговорить, как кто-то опять толкнул Федора в бок, кто-то дохнул в лицо перегаром лука и махорки. Закрутили его, затормошили, задергали, и осталось ему только что поворачиваться и охать и произносить одно и то же:

— Товарищи, легкие отобьете.

— Федя, черт длинноногий, писем-то не писал!..

Но всех перекричал — трудно сказать, как это ему удалось, — тот паренек, что задержал в воротах Федора:

— Танцуем фикстрот!

И все опять затряслось и заколотилось в сарае под дырявой крышей. Дальние пары окунались в темноту, точно в деготь, и выныривали оттуда на свет, к фонарям, где с мокрым, залепившим глаза чубом «работал» гармонист.