Помощник. Книга о Паланке

— А помнишь, что я сказал однажды в корчме у Белы Мадьяра? Ты там был. Ну, вспомни-ка? Ты там был, ты пил со всеми… Я сказал тогда, что, если немети пойдут против русских, им придется пожалеть. Геть, так оно и вышло, я был там, знаю, какая там зимища, я прямо заявил тогда, что русский не сдастся, генерал Мороз бил и таких, что были почище этих немети, ведь я как раз за несколько дней перед этим разговаривал с теми, которые здесь еще оставались… Русские, говорил я им, не сдрейфили даже перед Наполеоном. — «Да, да», — говорят мне, головами кивают, значит, я прав. Я так говорил, помнишь, Волентко, — продолжал бывший полицейский более убежденно и громко, — говорил, что немети плохо кончат. Когда я в первую войну попал в плен, я прожил год у одной… ну, что я болтаю! У одного крестьянина… — (К его радости, очередь прыснула.) — И потом, уже в лагерях, когда мы по утрам выбегали, извиняюсь за выражение, пописать, геть, прошу прощения, в снегу получалась палочка… желтая, кривая… — он захохотал… — палочка значит. Вот, я и сказал, — он посерьезнел, — что немети выбегут утром, извиняюсь за выражение, пописать, да? А потом подкрадется русский, посчитает палочки в снегу и сразу будет знать, сколько там солдат.

— Как же, как же, вы не верили! — раздраженно заявил Волент. — Только не верили в то, что они получат по шее.

— Ты прав, — весело ответил Карфф, — не верил, конечно, не верил, что по шее получит русский, так-то вот.

— Ой ли? — сказал приказчик иронически.

— Конечно, — ответил бывший полицейский, но как-то с опаской, и тревожно посмотрел на Волента.

— А когда пошли ваши мальчики, Нанды и Адам, воевать, вы что, изменили свое мнение, а?!

— Об этом, пожалуйста, Волентко, не надо… — тихо прошелестел Карфф.

— Почему же вы допустили, чтобы ваши мальчики пошли в армию даже раньше срока, ведь вы, Пали-бачи, говорят, даже в Будапешт ездили просить, чтобы их взяли в кадетский корпус…

— А ты разве не помнишь, — кротко объяснил старик, — что тогда все мальчики с ума сходили по военной форме? Ты ведь сам знаешь, что в те дни только таким здесь хорошо жилось, кто вел себя так. Да разве я знал, что их отправят туда?

— Вот видите, Пали-бачи, и ваши мальчики пошли. И вы говорили, мол, у русских такое войско, что утром ваши Нанды и Адам начнут стрельбу, а вечером уже напьются донской водицы?

— Оставим это, — разволновался Карфф. Его старший сын попал в плен, младший, Адам, до сих пор числился без вести пропавшим, к тому же ходили слухи, что он воевал в пресловутой дивизии Сент Ласло[28].

— Тогда были, сам знаешь, такие времена, что нам уже никто не мог помочь. Оставим это; если твои мальчики в огне, ты должен болеть только за них, чтобы они вернулись домой. Такое уж было время… — Он взволнованно огляделся вокруг… — Они должны были идти, пришел высочайший бефель[29]

, об этом было особое распоряжение. А то бы их поставили к стенке. А про Нанды мне один человек сказал, что он, мол, сам перебежал в плен. Нанды ведь мой сын, он вспомнил, как это сделал в первую войну я, а он когда-то любил слушать и Калмана.

Волент помолчал, притворяясь, что старик уже его не интересует. Потом махнул рукой и спросил веселее:

— А эта эфиопская марка, которой вы хвастались… этот Менелик, или как его там, все еще у вас?

— Я ее берегу, — отозвался Карфф счастливо, — чтобы она не пропала. Когда меня спрашивают, где я ее прячу, я поворачиваюсь к ним тем ухом, на которое оглох во время бомбежки, и оно не слышит, что люди говорят.

— Вы, черт возьми, всегда знали, что вам слышать, а что — нет, — закончил Ланчарич ворчливо.

В Паланке царила прекрасная осень, к какой в горах не привыкли, и Речаны радовались ей. Улицы города, продуваемые ветерком, пахли фруктами, созревшей кукурузой и виноградом, пряными ароматами бабьего лета, которые навевают на человека грусть. Самые оживленные улицы города немного притихли, но тем шумнее бывало по утрам на рынке, особенно часов около десяти, когда во время большой перемены туда стекались толпы школьников и студентов. Их привлекали смачные локши[30], смазанные гусиным жиром; знаменитые пагачики[31], а студентов — и маджара[32], и всех без исключения — подсолнухи, тыквенные семечки и печеные каштаны. Больше всего людям нравилось постоять на солнце, на защищенном от ветра местечке возле прогретых стен, где разговоры велись только самые дружелюбные. Они излучали какое-то умиротворение и эту извечную печаль по промелькнувшим весне и лету с их бурными страстями.

По вечерам улицы были почти пусты, уличные фонари сотрясал более резкий и холодный ветер, и в мерцающем, как будто старом свете, коричневатом, как на первых фотографиях, летали клочья листьев, и на землю шлепались последние орехи и каштаны.