Помощник. Книга о Паланке

Ни с того ни с сего, как это часто с ним случалось, тихо сказал: «Поле, чисто полюшко, покуда ты мое? Вот по ту тропиночку…» — и сам этому усмехнулся. Со стоном запрокинул голову и, сидя, потянулся за куревом. Слегка послюнив пальцем, он вынул из красноватого пакетика папиросную бумагу с нежными водяными знаками, приклеил ее уголком к нижней губе, высыпал на ладонь кучку табаку и, ни о чем не думая, долго разминал его. Выбросил два небольших корешка, осторожно, чтобы не надорвать себе кожицу (с бумажкой у него уже был такой опыт), отклеил папиросную бумажку от губы, сделал между пальцами правой руки подходящий желобок и высыпал в него табак. Чтобы лучше видеть, приблизил руки к глазам, облокотился на ляжки, указательными пальцами разровнял табак, ловко скрутил бумажку, быстро облизнул ее — и сигарета была готова. Держа ее в уголке рта, глубоко вздохнул. Он настолько сосредоточенно совершал этот ритуал, что почти не дышал.

Встал, надел свитер, потому что кухня за это время выстыла, и снова сел, вынул из кармана короткого пальтишка зажигалку. Сделанная из патрона авиационного пулемета, адская машина, как называл ее Волент, подтекала, и все карманы и носовые платки у него были запятнаны плохо очищенным бензином, что очень злило жену.

Маленькой цепочкой Речан открыл крышку над пропитанным фитилем и всей ладонью крутанул по зубчатому колесику. Вспыхнул высокий голубоватый мигающий огонек, к которому можно было подобраться только сбоку, чтобы не закоптить лицо и не обжечь брови. Пламя на мгновение осветило помятое, все еще сонное лицо мясника.

Ему приснился дурной сон. Будто он блуждает по торфяному болоту, шлепает через какие-то бесконечные поля грязи и воды. Ему тяжко волочить ноги, и он тщетно ищет место, откуда слышался голос мальчика, его бывшего ученика, тело которого медленно, но неудержимо засасывала трясина. Он из последних сил спешил его спасти, падал, разгонял руками густой туман, кричал так, что у него вспухли на шее жилы, но тщетно, мальчика не отыскал, а когда проснулся, и последняя надежда его покинула.

Даже после того, как он открыл глаза, ему все еще казалось, что он лежит в холодной и жидкой грязи. Речан поспешил сбросить одеяло, словно наказывая самого себя за это отвратительное ощущение.

Растревоженный необычайно живым сном, он должен был отвлечься какой-то работой и только после первых затяжек очнулся окончательно и поверил, что все было во сне.

Он курил и устало думал, как после сна хочется курить, если рядом нет женщины. Слушал тиканье часов на буфете и как вода капает из крана в металлическую раковину. Из комнаты Эвы донесся звук рояля. Он знал, что играет не дочь, которая еле-еле умеет что-нибудь подобрать. Музицировал парень, который дважды в неделю давал ей уроки музыки.

В кухне слегка пахло свежевымытым каменным полом и проветренными половиками, сотканными из разноцветных лоскутов, по большей части красных, синих и зеленых. Этот запах, столь привычный тогда в городских кухнях, смешивался с ароматами пряностей, майорана, лаврового листа, жгучего перца, смальца и мяса, но можно было различить и запах крови, который чувствовался здесь всегда, словно он впитался в вечно влажные каменные стены, на которые оседал пар.

Под окном, на большом выскобленном столе, покрытом белой скатертью со словацкой вышивкой, стояла фарфоровая солонка, хлеб на белой салфетке с инициалами Ш. Р., закрытая кастрюля с остывшими галушками и кувшин простокваши.

При виде этого натюрморта с хлебом и остывшей едой мяснику стало чего-то жаль, скорее всего самого себя. Встал, завернул хлеб в салфетку, и непроизвольно прижал его к сердцу. Он нес хлебушек в буфет, куда его обычно убирали сразу же после еды. Он покачал головой, не в силах уразуметь, как это жена с дочерью могли забыть этот дедовский обычай. Да еще оставили хлеб лежать на самом краю стола, повернутым к двери той стороной, от которой резали.

Открыв буфет, он решил побаловать себя сливянкой. Налил себе в стаканчик из зеленой двухлитровой бутыли с герметической пробкой из-под содовой воды, некоторое время ностальгически принюхивался к пахучему напитку, потом решительно и не моргнув глазом влил его в широко открытый рот. Крепкий алкоголь обжег язык и нёбо, но он сильным движением мускулов глотки прогнал его в желудок, и там разлилось приятное тепло.

Мясник, как положено, откашлялся, ласково посмотрел на сигарету, словно теперь он мог насладиться ею вдосталь, затянулся и, как все не особенно волевые и не самоуверенные люди, начал раздумывать, не позволить ли себе еще стаканчик. Искушение было велико. С кривой, виноватой улыбкой налил себе снова. Выпил. Бутылку поставил подальше, будто из угла за ним следят чьи-то глаза, прокрался потихоньку к кушетке.