Понаехали

Офицеры «Дона» понимали всю безысходность своего положения, а еще и беженцы на борт набились и сходить не собираются.

Анечка подняла голову – вдоль борта «Дона» в спешке устанавливали пулеметы, еще десяток расположили прямо на причале. Живыми сдаваться не собираются. Но, видно, и так не судьба.

Анечка вздохнет и пойдет к бульвару. Была слышна канонада. Она, задыхаясь от долгой пробежки, доложит о пулеметах. Ее ценные данные не пригодятся – красные уже штурмовали дальние подступы Одессы.

А «Дону» утром удастся спастись самым авантюрным и отчаянным способом. Пока команда и офицеры пулеметным огнем не давали красным приблизиться к судну, две группы танкистов рванули с борта в разные стороны в поисках буксира. Второй группе повезло – на соседнем причале оказалась паровая шаланда «Сурож». Команда радостно ожидала прихода большевиков и в море выходить не собиралась. Профессионализм вкупе с отчаянием творят чудеса. Танкисты при заграничных танках были не просто боевыми офицерами, а белой костью, армейской элитой с инженерными знаниями покруче университетских. Обучались вождению своих машин в Германии. Они, как флибустьеры, взяли шаланду на абордаж. Запустить паровой двигатель для них – пара пустяков, а маузер у виска рулевого отлично мотивирует к сотрудничеству с Белой армией. Эти восемь безымянных героев вывели-таки «Дон» вместе с танками и сотнями беженцев на рейд.

За пять часов до этого, ранним утром 7 февраля 1920 года войска Красной армии войдут в Одессу. Одним из первых ворвется и захватит станцию Одесса – Товарная Григорий Котовский. Эта станция расположена всего в паре кварталов от Мельницкой и еще ближе к Дашковским дачам. Анюта Беззуб, покашливая и шмыгая носом, возвращаясь домой после бесконечной ночи в порту, увидит, как герой революции братается на Алексеевской площади с Мойшей Вайнштейном.

Она с восторгом обратится к Мойше: – Я думала, ты бандит, а ты – революционер!

– А в чем разница? – ляпнет Мойша и усмехнется: – А как же! я в подполье был. Маскировался. Только никому не слова. А теперь мы развернемся!

Он действительно развернется, а затем срочно свернется. Новая власть вначале заручилась поддержкой одесских налетчиков, но не пройдет и месяца, как Губревком, путаясь в цифрах (от двух до сорока тысяч зарегистрированных бандитов), объявит, что «всех, кто будет заниматься грабежами при Советской власти, беспощадно расстреляют. На действия прошлого времени – царизма и деникинщины – этот приказ не распространяется».

Ваня дождется, пока Анюта выйдет к завтраку, и отзовет ее на разговор:

– А ну-ка, голуба моя, что пятнадцатилетняя девица забыла в порту?

– Я… я рисовать ходила.

– Ночью? Под обстрелом? К солдатам?

Ваня заводился.

– Я был уверен, что ты спишь в своей кровати! Мне еще шлюхи портовой дома не хватало! Лавры Голомбиевской спать не дают? Так она – элита, на дому принимает! Сутенерам не платит! А ты что? Хочешь, чтоб над тобой матросня пьяная надругалась и там же, в порту, притопила?

Аня пошла красными пятнами:

– Да я!.. Да вы!.. Да ты что! Да я никогда!..

– Ага! А от сифилиса такой чудный римский носик гниет и проваливается, как у черепа, ты анатомический рисунок проходила, можешь представить!

– Папа, да ты что!!!! Я в революционном подполье! Я новый мир строю!

Ваня побагровел:

– Не сметь! Хватит мне одного революционера в семье! Совсем распустились! Любишь рисовать? Сиди картинки рисуй! На курсы пойди, образование получи! Хочешь свобод дамских – иди работай! В революции она мне играть будет! Выпорю и не посмотрю, что барышня!!!

Анька зашлась приступом кашля до синевы.

Ваня приложил ей руку ко лбу:

– Да у тебя же жар! Ира! Срочно в аптеку! Анька горит!

Он уложит революционерку, выйдет в коридор и вытащит из-под лавки ее ботинки. Подошва совсем тонкая стала – как она в них по морозу гоняет? Ботинки были мокрыми насквозь, и у Вани защемило сердце от нежности и боли. Господи, ну почему, за какие грехи? Ну почему мои дети не хотят просто учиться, просто влюбляться, жениться и жить счастливо? За что и зачем они все время сражаются? Мало нашей семье независящих от нас бед – революций, забастовок, погромов, войн, грабежей? Хоть тут, в глухом углу на Мельницкой, будет мир и покой?

Ира придет из аптеки, он наклонится и расшнурует ее обувь – тоже пора менять. Подержит в руках замерзшие ступни. Фира замрет на лавочке от удовольствия и зажмурится:

– Хоть дома все хорошо. А то опять грабеж на Степовой. Хоть бы какая власть наконец-то установилась, все спокойнее будет.