Евгения Минчер

Понкайо. Книга 2

Часть первая: Инга

Глава 1

Ноябрь, 2006 год

Через решетчатое окно проникала душная влажность стремительно подступающего ливня. До конца светового дня оставалось два с половиной часа, но комнатка уже утопала в сумерках. «Переговорная» – так пираты называли эту конурку. Она представляла собой довольно маленькое, но все же крепкое строеньице с прямой крышей, обставленное скуднее, чем даже монастырская келья: стол, для удобства отодвинутый к окну, да пара стульев. Здесь никто не жил. Пираты использовали переговорную для записи видео с пленников, поэтому единственное окно напротив двери было забрано деревянной решеткой с частым ромбовидным плетением. В этой предосторожности не было особой необходимости, ведь пленников никогда не оставляли в переговорной без присмотра, но, как известно, береженого бог бережет.

Зеленоватые сумерки мягко подтапливались желтым свечением аккумуляторного светильника на треноге. Чашеобразная насадка смотрела на пустой стул у глухой стены; за светильником в полумраке пряталась маленькая цифровая видеокамера на штативе, чуть дальше расселись режиссер и оператор в компании автора идеи. Последний явился в качестве зрителя и, дабы не тесниться и не мешать, устроился за столом у окна.

Дверь отворилась, впустив еще двоих, и внутри стало не повернуться. Зловещие декорации не испугали узницу. Своей податливостью, неспешностью движений, их излишней плавностью девушка напоминала сомнамбулу. Она безропотно позволяла чужим рукам вести ее куда им угодно, в происходящее не вникала, ни о чем не спрашивала и не пыталась сопротивляться, когда с нее стянули джинсовую куртку и усадили на подсвеченный лампой стул. Девушка осталась в белых шортах и бледно-голубой майке. Конвоир сдернул с узницы заколку-краб, размотал спутанные волосы, разделил пополам и забросил на плечи. Она даже не шелохнулась, только моргнула, когда прядь зацепилась за пластиковые зубья.

Безжизненный взгляд проплыл по комнатке, выхватил из сумрака очертания стола и контуры головы на фоне тускло освещенного окна, за которым дрожали ветви деревьев, и замер в районе треноги. Притаившейся в тени камеры девушка не заметила и значения расположившейся у окна фигуре не придала. Она не знала, который час, не знала, сколько прошло дней и двигалось ли время вообще. Окружающий мир оставался блеклым фоном, таким же далеким и малозначительным, как затмлённая сном действительность.

По щиколоткам прокатился сквозняк. Волоски на руках встали дыбом, узница покрылась мурашками и даже не заметила этого. Ее не волновал бьющий в глаза свет, выставивший ее на всеобщее обозрение, или безмолвные фигуры по ту сторону лампы. Она не чувствовала нависшей опасности, едва ли вообще понимала, где находится, едва ли помнила свое имя, она до сих пор жила последними секундами погибшего у нее на глазах любимого человека.

– Я еще нужен здесь?

– Нет, Феликс, можешь быть свободен.

Скрипнула дверь. Конвоир удалился.

Пока оператор, бурча под нос и невесть на кого приглушенно ругаясь, баловался фокусом и ракурсом камеры, автор идеи вполголоса переговаривался через стол с режиссером и с живым любопытством эстета разглядывал девушку. А та и не представляла, чей вызвала интерес. Его пытливый взор не смог ее пробудить. Автор всегда участвовал в записи видео с заинтересовавших его пленниц. Если девушка во время съемки вела себя смирно, не закатывала истерик, не голосила и не заливала все вокруг слезами да соплями, он оставлял ее себе и приручал. Это было его хобби. Так он не только скрашивал досуг, но и оттачивал умения в разделывании человеческой души. Впрочем, сам он предпочитал называть это «психологическим просвещением» или «исследованием людской природы». Совмещал приятное с полезным.

Он подался вперед, поставил локти на стол и с видом тонкого ценителя поднес к губам соединенные кончики пальцев, думая о том, что этот улов непременно должен пополнить его коллекцию. Такого очарования за весь пятилетний промысел он еще не встречал. Красота узницы опьяняла, как со вкусом выполненное произведение искусства. В приложенном к этой жемчужине паспорте значилось, что ей двадцать девять лет. На свой возраст она не выглядела. В ней не было той внешней зрелости, которая проявлялась в каждой черточке, даже во взгляде, и не позволяла ее ровесницам обмануть наметанный глаз. Даже назвать ее женщиной язык не поворачивался. Лапуля казалась молоденькой девушкой: на вид от силы лет двадцать пять.