Порою блажь великая

— На сигналы! — воскликнул Джо, не поворачивая головы. — Вот Ивенрайт и его банда, скажем, приняли ванну, когда пытались распустить наши плоты. Или этот большой «дзяк» пилы на лесопилке, как раз когда нам нужны были люди оттуда… да, я понимаю, что они долго не продержались, но пила-то дзякнула! Ты не можешь с этим не согласиться! Если б старина Иисус был не на нашей стороне — стал бы он мочить перышки этим птичкам? Или — сломал бы пилу? А? — Голос его нарастал с развитием темы. — О, говорю тебе, я уверен, что все у нас будет пучком! Мы у Христа за пазухой, и он спину надрывает, чтоб дать нам это понять. Мы не можем разочаровать его. Так. Посмотрите-ка? Вроде приладил я барабан, с божьей помощью, с

полпинка. Попробуй, Энди, заведи ее! О да, сейчас мы поедем домой, и поспим, и встанем утречком, и отправимся в парк еще затемно, и нарубим больше кубофутов дров, чем кто-либо за всю историю! Хэнк, я знаю, я знаю! Я это чувствую, как никогда в жизни ничего не чувствовал! Потому что я… ой, слышите? Слышите? Ну что я говорил? Мурлычет, что котеночек, родимая! — дай прогреться, Энди… Потому что выше всех прочих знаков и знамений… погоди! Энди, подай-ка свет поближе, а то ж инструментов не видно… выше всех прочих знаков — а я уж их много повидал на своем веку, но никакие из них с нашими нынешними ни в какое сравнение не пойдут — выше

всех по важности… И во мне за последние дни такая силища безмерная вызревает, что я готов эти елки-палки в парке с корнем из земли выдирать и метать их в речку, как дротики… И только сейчас до меня доперло, почему!

Хэнк с ухмылкой отошел в сторону, чтоб не мешать этому шустрику с беличьим проворством собирать орешки-интрументы.

— Ну и почему?

— А потому, — Джо перевел дыхание, — что в Писании сказано: если кто скажет горе сей: поднимись и ввергнись в море, и — да-да — не усомнится в сердце своем, но поверит, что сбудется по словам его [86], — так вот слушай, этот парень все получит, что сказал! Эй-эй ты небось и не знал, что я такой начитанный, ага? Но по-любому, я хочу сказать, что сила

во мне такая теперь оттого, что я в ней ни разу не сомневаюсь! Усекаешь? Усекаешь? И поэтому все у нас получится. Не может не получиться. Блин! Лови каску… — Он бросился за крутящейся на ветру каской Энди и поймал ее влет. Тяжело дыша и радостно ухмыляясь, вернулся к Хэнку. — Круто! — воскликнул он, приглядываясь к гнущимся деревьям вдали, чтобы спрятать смущение, в какое ввергла его неприкрытая нежность в улыбке Хэнка. — Ветреная ночка, друг! О да!

— Не такая ветреная, как некоторые, — заметил Хэнк, сказав самому себе, что если уж касаться ветров и друзей, то от иного человека куда больше беспокойства, чем от старины Джоби и ураганов, которые он поднимает. Куда-куда большая головная боль. Потому что от двенадцатибального тайфуна по имени Джоби как-то не хочется искать укрытие. Большинство людей, когда пытаются тебя взбодрить, подходят к делу серьезно, тонко, без дуракаваляния, и они могут действовать сколько угодно изощренней, чем Джо со своими ужимками-прыжками и криками, но они даже близко такого успеха не достигают. Наверно, потому что он-то и не пытается действовать тонко, и не боится выставить себя дураком — только б вам с этого дурака смешно было. И вот пока мы бегали по делянке, укрывая все на ночь, я к нему так потеплел за поднятие моего настроения, что даже подзабыл, с чего оно у меня вообще опустилось. И только уж когда к фургону пошли — вот тогда вспомнил (Он сидит там, не спит; я попросил подвинуться…); тогда я заслышал далекую-далекую стаю гусей, идущую на город, и точно вспомнил, что меня терзало (Спрашиваю его, как время коротал. Писал, говорит. Спрашиваю, еще стишки, что ли? А он смотрит на меня так, будто ни малейшего намека на понимание, о чем это я), потому что гусиный крик — это как телефонный звонок: выдирай провод, не выдирай — все равно гудит, так же дьявольски назойливо и тягостно, даже если слов не разобрать. И вот я когда заслышал гусей и подумал о телефоне с выдернутым шнуром… тот чокнутый звонок, ночью, наконец-то всплыл. До того он с самого утра барахтался где-то в памяти, на краю видимости, вроде тех снов, когда помнишь ощущение, но не сам сон.

Я завел машину и покатил к лодке у подножия холма, пытаясь распрямить малость свою память. И стал вырисовываться весь разговор — ясно, как колокольный звон. Тогда я все еще не был уверен, на самом деле разговор тот был или только приснился, но я сумел вспомнить его слово в слово.