Порою блажь великая

— Уверен, — он настаивал на превосходнейшем своем самочувствии и, к моему немалому разочарованию, пренебрег ответом на второй ее вопрос (Мне самому было бы прелюбопытно узнать, что есть «геморрой в спине».), а вместо этого поднялся из-за стола и протиснулся к холодильнику: — А что, баночки холодного пива в доме не найдется?

— Никакого пива не найдется, — покачал головой старик. — Ни пива, ни виски, ни вина, да и табачок у меня на исходе, черт возьми. Это если ты хотел действительно трагических вестей.

— А в чем дело? У нас же постоянный заказ у Стоукса?

— Наверно, ты не слышал, — сказала Джен. — Старый друг Генри мистер Стоукс нас вычеркнул. Отказал в доставке.

— Друг? Этот старый сморчок? Канадский волк — друг этому…

— Отказал в доставке? Как так?

— Он объяснил это тем, что мы далеко живем и по пути других заказчиков нет, слишком расточительно гонять к нам фургон, — растолковала Джен из-под своих прозрачных век. — Но настоящая причина в том, что…

Хэнк хлопнул дверцей холодильника.

— Угу! Настоящая причина в том, что… — Он взял с плиты часы и долго смотрел на них; даже дети оторвались от еды и испуганно переглядывались, как всегда переглядываются дети, когда взрослые

ведут себя странно. Но Хэнк решил не углубляться в истинные причины: — Пойду-ка я наверх и начиню-ка я собой койку, — сказал он, положив часы на место.

— А как же эта тетенька, Тиля Биржа? — в полном шоке спросила Писклявочка, подняв брови. — Ты же никогда не пропускал тетю Биржу, Хэнк.

— Ну, сегодня придется дяденьке Доу Джонсу за меня перед ней отдуваться, Писклявочка.

Девчушка надула губки и еще выше задрала брови: ой, эти взрослые сегодня совсем-совсем странные какие-то.

Вив порывалась перехватить его на выходе из кухни и пощупать лоб, но Хэнк сказал, что ему нужно только чуточку нормального сна без телефонного трезвона, а не массаж головы, и, как был в ботинках, потопал по лестнице наверх. Вив глядела ему вслед, встревоженная и бессловесная.

А ее тревога и бессловесность встревожили уже меня. Особенно бессловесность, с учетом обувки Хэнка: никакой говнодав и первой ступеньки не преодолевал, чтоб не навлечь на себя окрик Вив: «Ботинки!» И так же редко интим тети Тили Биржи с дядей Доу Джонсом обходился без наблюдения со стороны Хэнка, прилипшего к телевизору с невинной Писклявочкой на коленях. И не больше Писклявочки я понимал причины странности поведения моего братца (Тем не менее я знал, что вызвано оно не одним лишь дефицитом сна или костью в горле; его реакция на смерть местного киномагната была столь классической реакцией на худые вести, что и Макдуфу [87]

поучиться не грех.), но я поспешил спикировать на тревогу Вив.

— Железный человек, куда крепче моего, — добродушно проворчал я. — Я бы нипочем не отказался от массажа головы.

Она, казалось, не слышала.

— Да. Что меня восхищает в этом человеке — так это здоровье… — Я встал, постанывая. — Во всяком случае, он сумел одолеть эти ступеньки.

— Ты тоже пойдешь спать, Ли? — спросила она, наконец-то удосужившись поворотиться ко мне.

— Попробую. Пожелайте мне все удачи.

Она снова уставилась в лестничный просвет.

— Я к тебе загляну, чуть попозже, — сказала она отрешенно и добавила: — Никак не могу градусник отыскать.

Итак, при всех таинственных БЕРЕГИСЯХ, по-прежнему ухающих-эхающих в моей голове, я торжественно провозгласил, что пришла пора действовать. Завтра начнется «Операция В», обреченная на успех. И пусть я не понимал природы своих колебаний, зато отлично знал, что участливость Вив распадется на части при нечастом ритме моих шагов. Надо ковать железо, пока ртуть горяча. Впрочем, градусник мне для этого не понадобится…

В старом доме шумно даже без телевизора. Дети переговариваются шепотом, дождь, похоже, шепчет им в ответ, но гуси орут во всю луженую глотку, и Хэнку остается лежать и слушать… (Я даже газету не прихватил. Сразу запрыгнул в койку. И уж почти заснул, когда услышал, как Малыш ходит взад-вперед по своей комнате. Слегка покашливает, звук — точь-в-точь такой, как Мозгляк Стоукс тридцать лет придуривается. Я прислушиваюсь, не идет ли еще кто, но эта стая так голосит, что ничего за ней не слыхать. Тысячи и тысячи и тысячи. Летят, летят, летят над домом. Тысячи, тысячи и тысячи. Проламывают крышу, просачиваются сквозь стены, и весь дом полон серых перьев, клювы долбят в уши, орут на меня, хлопают меня крыльями по груди, по шее, по голове, тысячи и тысячи, громче, чем…)