Порою блажь великая

— Мамочка, — говорю, — ну не надо! Я правда не знал, в какую бахрому порвал задницу.

Какое-то время она просто подмурлыкивает электрокамину, потом заводит песенку едва-едва слышным шепотом:

— Соловей скакал по веткам, звонки песни пел он деткам, — поет она. — Приползла черна змея — ам! И нету соловья.

— Как мило, — говорю, — черт, просто прелесть…

Она натирает по кругу, по кругу, и еще по кру-угу; и это тоже мило, чертовски мило…)

Хэнк сопит, набивши рот мякотью предплечья. Длани парят над ним теплым благовонием. Камин подле кровати умиротворяюще гудит, ободряя густо оранжевым светом своей спирали. Вив поет:

Сойка сеет, сойка пашет,А воробушек все пляшет,«Ты бы, брат, мне подсобил!» —«Ножки слабые, нет сил!»

Он переворачивается на спину. В густом, теплом масле. И томно тянет увечную руку вверх, к ее болтающейся штрипке, заваливает на себя…

Гуси плыли синим миром,В край, где солнце и цветы…

Дождь атакует окна, отступает, набрасывается с новыми силами, но безуспешно. Ветер сотрясает четыре электрических кабеля, брошенных от дома через реку, и дом гневно гудит от возмущения. Хэнк засыпает при горящей лампе, и электрокамин все мурлычет, и тонкие струи рук снова омывают своею теплой влагой его изнуренную плоть…

Сияло море им сапфиром…

Зачем остались я и ты? [88]

Порою — на исходе бесплодной ночи — пустыни заполоняют мою каторгу, и песчаные клубы снедают глаза… и тогда я должен вскрыть абсцесс своей хижины и поискать рассвет… И найти: ручей загулял с луной… а сосны и козодои взметнулись, чествуя солнце.

Обычно помогает, и прохлада сладостна, но порой — вспоров свой бревенчатый нарыв — не застаешь снаружи никого, кроме ночи. Такие дни лучше всего забыть.

Тем утром Ли наотрез отказался встать с кровати. Фургона, где можно проспать весь день, на новом месте не предвиделось, поэтому будь он проклят, если сделает хоть шаг из дому и будет сидеть в прорезиненном пончо, подобно неприкаянному индейцу с плеса, продрогший и пропащий, в то время как дождь капля за каплей смывает остатки его юной жизни по склону в реку.

Он твердо решил остаться неколебим на кровати; и никакая дипломатия Джо Бена не принесла плодов в то утро.

— Ли, парень, подумай вот о чем, — Джо глубокомысленно воздел палец. — На сей раз тебе даже в лодке качаться не придется. Мы всю дорогу до работы поедем на пикапе. — И палец настырной сосулькой тыкал в ребра. — Пошли! Гоп! Вставай!..

— Что? — Я был выдворен из своих теплых победных грез этим холодным тычком реальности. — Что? Встать? Ты серьезно, Джо?

— Конечно, — говорит он серьезно и запускает новую рекламную кампанию.

Сквозь драпировку моей дремы фанатичные глаза Джо Бена пыхали на меня зеленым из оранжевых ободков. Калибан дорвался до своего кайфа. Он предлагал мне что-то вроде милой маленькой экскурсии на пикапе. Я слушал вполуха; привстал, протянул руку, зачерпнул еще горсть таблеток аспирина из миски на тумбочке. Всю ночь напролет я щелкал кислый аспирин, как соленый арахис, чтоб лишить градусник всякой возможности отобразить истинную мою хворость в полной мере.