Порою блажь великая

(Вив оставила в покое стартер, чтоб снять белые перчатки, — руль и рычаг передач покрыты шероховатым марким пластиком — и всучила их мне, чтоб не запачкать, воюя с джипом. Никто из нас ничего не говорил. Она потрудилась над собой по случаю; пол-утра собирала на голове волосы, этакой бухтой золотых канатов — богом клянусь, женщина тратит больше сил и времени, только под венец собираясь, — но к тому времени, когда холоднокровный мерзавец закашлял, завелся, заглох, снова завелся и наконец вытащил нас на дорогу, эти золотые колечки того гляди распутаться готовы были. Я наблюдал за ее борьбой, но сам и пальцем не пошевелил. Даже не подсказал ей, чтоб подсос вытянула. Я просто сидел с этими перчатками на коленях и думал, что пора уж кое-кому из ближних научиться рулить и везти груз…)

«Я не сдаюсь, — уверяет себя Индианка Дженни, захлопнув и отложив книгу, — я просто отдыхаю». Она закрывает глаза, но видение зеленоглазого горделивого молодого лесоруба с жесткими усиками не дает ей уснуть.

Симона спрашивает через дверь, кто… ну и ну! Хови Эванс!

— Ааа, Симона, я просто подумал… не составишь ли ты мне компанию в «Коряге» сегодня вечером?

— Нет, Хови, извини. Посмотри на меня… как я могу показаться на людях в таком?

Он неловко помялся, думая как-нибудь съехидничать, потом ухмыльнулся и сказал:

— Да как знать? Может, фея-богородица или еще кто подсобит, а? Так или иначе… увидимся?

— Наверное…

И был таков, не успела она попрощаться…

У бюро Лилиенталя Главный по Недвижимости и его овдовевшая сестра покидают брата Уокера, чтоб кое о чем переговорить. Брат Уокер разыскивает в толпе Дженис — он нужен ей в час нужды, определенно, — и его поражает, сколько людей пришли воздать последнюю дань уважения бедному Джо. Он и представления не имел, какую любовь питали к брату Джо Бену его соседи…

(Ни я, ни Вив не проронили ни единого слова до самого города, ни о Джо, ни о чем вообще. Небось она думает, что мне просто не хочется говорить. Она и понятия не имеет, что я знаю. Оно и к лучшему. Потому что мне, пожалуй, не хочется ей рассказывать, как я это узнал.

Джип так рычит, скачет и дребезжит, что мы бы все равно не услышали друг друга. Как в стиральной машине сидим. Эти дожди подмыли и порвали дорогу к чертовой матери, и сейчас-то ремонтники ею занялись. Над горами показались стаи маленьких, плотненьких кучевых облачков, кучкуются; и солнце то прячется за ними, то выныривает. «Блин, я выжат до капли, дошел до ручки», — говорю я, но Вив не слышит. Утыкаюсь головой в плексигласовое окошко, пытаюсь расслабиться. Солнце шкварит, как в аду, будто не только светом светит. Смотрю на переплетенные ягодные заросли у дороги — и они будто скребут по обоим моим белкам, соскабливая всю муть, что там накопилась без моего ведома: я смаргиваю раз-другой, оглядываюсь, и все перед глазами ясно, как рождественский звон. И то вот так проясняется — то снова мутнеет. То ясно сколько-то секунд, и все блестит, как хром, глянцевитое, отполированное, то опять смурнеет, будто в глинистой воде. Потом снова яркость врубается. Я впервые выбрался из дому после погибели Джо, и не мог отделаться от чувства, что мир как-то по-другому выглядит. Я говорю себе, что он такой яркий, потому что свет накатывает после затемнения, и оттого так все алмазно сверкает. Но не убежден. Все равно такое чувство, будто тот первый ослепительный хлест ягодных ветвей отскреб мои глаза дочиста.

Я сижу и вроде как в полудреме, смотрю на ивы у канавы, как они мелькают мимо, и наслаждаюсь пейзажем. Может, я вижу все так четко, потому что впервые присмотрелся — я уж не знаю, сколько лет не ездил по этой дороге так, чтоб не за рулем быть. Может, в этом дело. Я только знаю, что сияет все, как новый грош. Вон бочки для сжигания опилок, торчат ржавыми конусами с решетчатой верхушкой, блюют искрами и сизым дымом; вон папоротники колышутся у почтовых ящиков; стоячая вода поблескивает суетливой рябью, когда набегает ветерок… провода провисают… кустики мяты, такие яркие и свежие, что аж унюхиваю их, когда проезжаем… белочки шныряют туда-сюда… и опять бочки с опилками. Листочки, яркие, зеленые, вощеные — что-то вроде того. На них висят капельки, и когда солнце в них попадает — играет радужно, всеми цветами, чистыми и сочными…