Порою блажь великая

Когда мы с Вив бочком протискивались к своим местам, к нам повернулись все головы клана. Я ожидал испепеляющих взоров и нацепил на ум пожарную каску, но огня не было. Я ожидал прочесть обвинительный вердикт в глазах каждого Стэмпера в этом зале, но не увидел ничего, помимо все тех же грустных спаниельских улыбок. Наверно, меня еще малость штормило после машины, потому что сейчас порядком замутило. Я пялился на них в ответ, примороженный на месте… Господи Иисусе, они что, не понимают? Они не знают, что это я, считай, его убил? Я уж открыл было рот, чтоб донести эту мысль хоть до кого-то из них, но только электроорган замычал где-то там, а потом запела старуха Лилиенталь. Вив взяла меня за руку и рывком усадила в кресло.

Орган мычал и рыдал. Старуха Лилиенталь взялась заткнуть его «Закатом прекрасного дня» [101], той же песней, что она пела на похоронах моей мамы, здесь же, двадцать лет назад, и сегодня пела она так же паршиво-фальшиво, только медленнее. Много часов. Если она протянет еще двадцать лет со своими панихидами и будет так же замедляться, покойников придется бальзамировать по ходу отпевания.

Орган грянул снова. Кто-то что-то цитировал из какого-то сборника стихов. Лилиенталь, не меньше супруги рвавшийся поучаствовать в шоу, зачитал список ребят, которые по тем или иным причинам не смогли явиться и вместо себя прислали цветочки.

— Лили Гилхрест, — нараспев читал он, — сердцем она с нами в этот день. Мистер и миссис Эдвард Ар Соренсен… сердцами они с нами в этот день. — Ля-да-ди-ля-ди-ля-да. Нда… Между ним, его супругой и этим мычащим органом уж много лет шло жестокое состязание: кто сумеет вытянуть подлиннее хвост своего кота. Потом встал старикан Томз и завел свой бубнеж. Я подумал: забавно, что именно Джоби уготованы такие нудные проводы… парню, который за минуту мог натараторить больше слов, чем вся эта троица, вместе взятая, — за день.

Меня потянуло в сон.

Вышел брат Уокер; в своей рубашке с короткими рукавами он был похож на тренера в перерыве. Открыл Библию, ощетинившуюся закладками, как дикобраз, и с трамплина Джобиной кончины предпринял прыжок к звездам. Меня он потерял где-то на заходе в пике.

Вив растрясла мой сон. Мы поднимались из кресел и гуськом шаркали через просвет в занавесе. Неродные уже полюбовались, ждали на улице, пришел наш черед. Шествуя мимо, я заглянул. Бог мой. Не так уж плохо выглядишь. Утопленники, которых я прежде видал, все как один были разбухшие. Наверно, ты просто не успел. Но факт есть факт: ты, маленький гадкий лягушонок, выглядишь сейчас чертовски лучше, чем обычно. Они подкрасили тебе физиономию какой-то фигней, которая малость законопатила шрамы, так что в фас ты уже не очень похож на сырой бифштекс. И черный галстук. Ты бы изумился. О да. О да. Тому, каким сногсшибательным красавчиком тебя можно сделать.

— Хэнк… Хэнк, пожалуйста…

Одно «но». Черт, зря они решили сделать тебя таким охеренно постным и печальным, потому что у них получилось, блин.

— Пошли, остальные ждут… Ты чего творишь?

Тебе нужна улыбочка, парень. Дурашливая такая. Ты слишком серьезно это все принимаешь. Забыл уж, что сам говорил про улыбку? Вот. Носи на здоровье и держись, я только…

— Хэнк! Господи, не трогай…

Орланд схватил меня за запястье и оттащил.

— Это все музыка, и прочее дерьмо, — говорю я ему. — Приморило в край.

— Пошли на улицу, — прошептала Вив. Я последовал за ней.

Моя возня с брезентом себя оправдала: тучи сгустились. Я видел, как в конце улицы уже накрапывал дождик. Он тоже был приглашен на церемонию, но припозднился; и теперь спешил, чтоб хоть на погребение точно поспеть. Мужчины утопили головы в плечах, а женщины прикрыли прически цветистыми похоронными программками и метались заполошно, что куры под навес. Когда мы поспешали к джипу, казалось, ливанет в любой момент, но не ливануло. Так, накапывало себе, пока процессия шла по городу; едва-едва; сдерживалось, будто ждало…)

Мозгляк Стоукс ждет, пока не пройдет вся процессия. Желает убедиться в том, что доктор на кладбище — и Хэнк тоже. Для старика-то путь неблизкий, от «Коряги» до клиники — для старого больного человека — и он не желает риска, не желает, совершив столь изнурительную экспедицию, получить от ворот поворот от какого-то сопляка-докторишки, которому так велели. Долгий путь. К тому же под дождем, — ворчит он, застегивая на тощей шее воротник длинного черного плаща. Под дождем, на холоде, и при моих-то слабых легких… О, на какие только жертвы не пойдет истинный христианин ради старого друга!