Порою блажь великая

Рэй и Род подстраивают инструменты, когда в «Корягу» заходит Ивенрайт. Стальной строй струн, усиленных электричеством, вырывается на сумеречную улицу. Энди, сидящий в джипе, слышит звук и достает из кармана губную гармошку, похлопывает ею по бедру, вытрясая лузгу и труху, деликатно дует в ребристую щель; он решил дождаться и подхватить Хэнка с Вив.

На другой стороне улицы он видит Хэнка, поспешающего на влажный лязг неона «Коряги», и уныло думает, сколько же ему придется ждать…

(Выйдя из больницы, у меня внутри горело — я не знал, доберусь ли до «Коряги», чтоб дернуть стопку? Единственное, о чем я мечтал тогда — «Джонни Уокер», на три пальца, хоть чем-то залить это пламя. В этой чертовой палате было еще хуже, чем в джипе. Мой ясно-яркий день все тускнел и тускнел, и я уж не знал, уцелеет ли хоть что-то в этом мире.

В «Коряге» было неслабое столпотворение для такого раннего времени; здесь зависли почти все парни, не поехавшие на кладбище, и уже порядком разомлели. Когда я вошел, они малость попритихли, а потом набросились так радостно, будто им не терпелось пожать руку человеку, два месяца державшему их без работы. Ивенрайт угостил меня виски. Музыканты заиграли, и старые добрые ритмы расплескались размеренными душевными волнами, как прежде. Тут завалилась Индианка Дженни и давай пьяных угощать, стопка за стопкой. Был там и Верзила Ньютон, крутой и угрюмый. И Лес Гиббонс — все болтался, да шатался, да бормотал. И хотя была лишь среда, но завтра — Благодарения, и праздник вроде бы обратил будничный день «Коряги» в субботний вечер, как в старые добрые времена, только все не так, как прежде бывало, только все по-другому,

и гитары вроде бы играли звонко, и пиво журчало рекой, и парни вроде бы так же фыркали, орали, матерились, мерялись карманами и насиловали шаффлборд… но только все было не так. Не знаю, почему, но знаю, что не так. Было по-другому. И все это знали.)

В сонной больничной палате, помнишь? Когда были гонки на лодках? На Четвертое Июля — Река Твой Хайвей — и кое-кого из ребят с непривычки так укачало, что они все плакали, де, точно сдохнут; а потом их укачало еще малость, и они взмолились: когда ж мы наконец сдохнем? Гонки на моторках по реке. Участники перешучиваются: «Бен, спорим, что обойдем тебя на две мили, как два пальца?

 — а когда закончилось: — Эти чертовы Стэмперы, знаете, что учудили? Приладили кузнечные меха к заборнику карбюратора и силой воздух туда нагнетали… терпеть нам такое?»

Но то в июле. А нынче май, маета майская, ну-ка, ну-ка… Еще кусочек зеленого купола со скрежетом отдирается от сине-сойкиного неба, валится с треском на папоротники и орешники, преследуемый солнцем. «Давай сюда своих сеножоров копытастых — и цепляй, покуда она мхом не заросла и не сгнила в труху!»

В «Коряге», бритый, бодрый и блестящий, как бритва, Рэй приступает к вознесению толпы на свои вершины, и Рода — вместе со всеми. Ритм завелся; народ залился; и медный кувшин перед стойкой микрофона наполняется зеленью и серебром. «Уходит навсегда дней серых череда…

 — Рэй дергает струны мозолистым большим пальцем, стены расплываются в его глазах, он ухмыляется улыбчивой телеантенне на крыше, все программы от берега до берега, и далее — безбрежно, — …унынье прочь, когда горит любви моей звезда».

Весь город был пьян от солнечного света, оптимизма и разбавленного виски и бредил хорошими временами. «Я в жизни не видал такого солнца свет, и так на сердце хорошо, как не было сто лет». Тедди щурился из-под длинных ресниц — никогда еще не видал, чтоб столько народу столько пило и столько смеялось. Бывает, один-два таких попадаются за вечер. Бывает, и тридцать, и даже сорок, после большой охоты или большой драки на лесоповале. Но такого, как сегодня, еще не бывало, и самое близкое по «квартнарыльности» было на самом пике паники перед экономическим кризисом. Не понимаю. Так много пьют. И даже тосты поднимают за Хэнка Стэмпера…