Порою блажь великая

А будучи отчасти повинной в этой слабости, Вив оказалась в ее ловушке. И для нее этот стыд будет напоминанием, печальным сувениром, вроде той фотографии из альбома — для меня. Я хотел что-то сказать, но слов не находил. Она отошла от меня к окну:

— Лучше иди, Ли: он ждет, — перемещаясь медленно под этим бременем. Как может стыд за кого-то другого угнетать столь же тяжко, как свой собственный, было для меня буквально непостижимо. В бедной малышке слишком много сострадания, сказал я себе…

И все же, спускаясь по лестнице в коридор, где Хэнк дожидался, грызя ногти, я почувствовал, что и меня тяготит тень столь же неестественная, сколь и увесистая.

— Пошли, Малой, — нетерпеливо сказал он. — Башмаки внизу надену.

— Совсем недавно ты был так болен, что и пошевелиться не мог.

— Ага. Может, глоток этого дивного свежего воздуха — как раз то, чего мне недостает? Не возражаешь? Готов?

— Вполне. Я нашел все, за чем приходил…

— Славно, — сказал он и пошел вниз по лестнице. Я последовал, думая: неестественный и увесистый, во сто крат тяжелее любого подобного персонального груза, что мне доводилось таскать на своих плечах. Хэнк, мой стыд за тебя, хочешь верь, хочешь нет, столь же силен, сколь и припасенный для себя самого, на все времена. А может, и сильнее. И, брат, наступает такой…

Вив смотрит сквозь чердачное окошко, затянутое паутиной, как они идут к лодке, садятся. Лодка трогается, беззвучно на таком расстоянии, ползет по реке красной букашкой.

— Я больше не знаю, Ли, чего хочу, — говорит она, как маленькая девочка. И вновь видит свое отражение, смутное и расплывчатое в грязном окне чердака: к чему бы это, такая озабоченность своими отражениями?

К тому, что только так мы себя и видим: глядя на других, отраженные в замызганном чердачном стекле сквозь хитросплетения паутины…

(Я переправил Малыша; мы болтали чертовски непринужденно. Я сказал, что не осуждаю его решение стряхнуть орегонскую грязь со штиблетов и вернуться к своим книжкам. Он сказал, как ему совестно отвлекать меня от матча. Мы прекрасно ладили: в нашем положении только и оставалось, что болтать всякие глупости…)

— Хочется перебраться в местечко посуше… даже если там похолоднее.

— Конечно. От этого сволочного дождя днями напролет любой устанет.

По мере того, как ширилась водная гладь, отделявшая меня от стройной бледной девы, томившейся в гулком одиночестве деревянного терема, я со всей отчаянностью бросился на поиски последней соломинки, последнего несыгранного аккорда, который бы разразился победным тушем; меня больше не заботила победа над братом — меня заботила победа в игре. И есть разница…

— Кстати, доктор и Мозгляк Стоукс просили меня осведомиться о твоем самочувствии…

(Мне было что сказать ему на этой лодочной прогулке, но какого черта, решил я, наступать на мозоли…)

— Небось не подохну.

— Они будут счастливы это слышать.

— Ну еще бы.

Когда нос лодки коснулся причала, мое отчаяние дошло до точки детонации; я чувствовал, что надо сделать хоть что-то — или умереть! Еще минута — и я навсегда скроюсь с ее глаз, а она — с моих… навсегда! Так сделай что-нибудь! Закричи, забейся в истерике, чтоб она видела и знала…

— Смотри-ка, кто там в джипе! Это ж Энди, большой, как этот мир. Эй, Энди, как делишки?

Я едва приметил, как Хэнк махал Энди, вылезавшему из джипа. Я видел нечто куда большее…

— Что случилось, Энди, дружище? Ты какой-то тревожный.

Нечто куда лучшее… за рекой, под крышей старого дома, в крохотном чердачном окошке, будто кто-то подавал мне знак свечкой, наконец…

— Хэнк. — Энди подбегает к ним, тяжело дыша. — Я только что с лесопилки. Ее кто-то ночью поджег.

— Лесопилку?! Она сгорела?

— Нет, не то чтобы. Дождь прибил огонь, только сортировочная цепь подгорела, да еще кое-какое барахло. Остальное…

— Но какого хрена лесопилка-

то? Откуда ты знаешь, что это поджог был?

— Потому что вот что было приклеено на окно конторы. — Энди раскатывает слипшийся в трубочку круглый стикер, передает его Хэнку. — Вот: черная кошка, ухмыляется…

— Старый знак «Воббли»? Господи, да кто в этом дивном мире… причем тут «Воббли»?

— Похоже, у тебя есть недруги, братец, — сказал я. Он повернулся, глянул на меня с подозрением, гадая, уж не я ли причастен к поджогу. Меня это немножко позабавило: он подозревал меня в прошлой диверсии, когда я почти приготовил будущую. — Но есть у тебя и друзья исключительно верные. Например, Мозгляк Стоукс — он весьма настаивал на том, чтоб я передал тебе его наивысшее почтение.

— Старый козел. — Хэнк сплюнул (да и к тому же, прикинул я, не было никакого смысла затевать сейчас разборку с Малышом). — Когда-нибудь я не выдержу и разнесу этого старого урода, как стопку домино…

— О, ты к нему несправедлив… — Я бросил взгляд на дом. — Мистер Стоукс исполнен самых благих пожеланий, — ее светлый силуэт все еще виднелся в темном квадрате окна, — и вознамерился доказать тебе свое расположение.

— Стоукс? Это как? — Он поглядел на меня, озадаченный. (Я прикинул, что нет смысла что-то говорить, когда мы оба уже знали все, что можно сказать…)