Портрет художника в щенячестве

Дедушкины соседи были торжественны, как старики в черных шляпах и сюртуках на подступах к ярмарке. Мистер Грифф покачал головой и пробормотал:

— Вот не думал я, что Дэй Томас снова такое отмочит.

— Да уж, после того-то раза, — печально сказал мистер Грифф.

Мы тряслись дальше, одолели Холм Конституции, загрохали вниз, в Ламмас-стрит, а портной все звенел, и от него с визгом спасалась собака. Когда мы цокали по булыжникам к мосту через Toy, мне вспоминалась дедушкина ночная езда, сотрясавшая постель и стены, мне виделась куртка, лоскутная голова в мерцании свечи — улыбка и лохмы. Вдруг портной повернулся на сиденье, велосипед качнулся, запнулся.

— Я вижу Дэя Томаса! — крикнул портной.

Двуколка загрохотала по мосту, и я увидел дедушку: куртка сияла пуговицами под солнцем, на дедушке были тесные черные выходные брюки и высокая пыльная шляпа — я её видел в шкафу на чердаке, — он в руке держал старый мешок. Он с нами поздоровался.

— С добрым утром, мистер Прайс, — сказал он, — и мистер Грифф, и мистер Морган, и мистер Эванс.

Мне он сказал:

— С добрым утром, малец.

Мистер Грифф устремил в него свою цветную тросточку.

— Интересно, что это вы делаете в Кармартене на мосту среди бела дня, — сказал он строго, — в парадной куртке и своей старой шляпе?

Дедушка не ответил, он только наклонил к речному ветру лицо, и борода у него плясала и колыхалась, будто он говорит, а он смотрел, как по берегу черепахами ползли рыбаки, неся на себе свои плетеные лодчонки.

Мистер Грифф поднял усеченную эмблему своего ремесла:

— И куда же, интересно, вы собрались с этим старым черным мешком?

Дедушка сказал:

— Я иду в Ллангадок, чтоб меня там похоронили.

И он следил, как лодчонки-панцири тихо соскальзывают на воду, а чайки сокрушаются над полной рыбы водой так же горько, как простонал мистер Прайс:

— Но ты же не умер еще, Дэй Томас!

Дедушка минутку подумал, потом он сказал:

— В Лланстефане лежать нету смысла. В Ллангадоке земля удобней. Сколько хочешь ногами дрыгай — в море не угодишь.

Соседи обступили его. Говорили:

— Вы же не умерли, мистер Томас.

— Зачем вас хоронить?

— Никто не собирается вас хоронить в Лланстефане.

— Поехали домой, мистер Томас.

— Там крепкого пивца выпьете.

— С пирожком.

Но дедушка твердо стоял на мосту, и мешок прижимал к себе, и смотрел на бегущую воду, на небо, как уверенный в своей правоте пророк.

ПАТРИЦИЯ, ЭДИТ И АРНОЛЬД

Маленький мальчик на маленьком заднем дворе — невидимый поезд, гуимдонкский скорый — прошуршал до сияния начищенными колесами по крошкам для птиц, по вчерашнему снегу, выпустил бледный и тоненький, как дыхание, дымок в серое холодное небо, посвистел под бельевой веревкой, смел собачью миску у остановки Прачечная и шипел, затихая, вращая поршнями, пока няня опускала жердину, отшпиливала пляшущие одежки, выказывала под мышками темные пятна и кричала через забор:

— Эдит, а Эдит, поди-ка сюда, что скажу.

Эдит влезла на две бочки по ту сторону забора, крикнула в ответ:

— Здесь я, Патриция, — и её голова подскочила над битым стеклом.

Он дал задний ход, отвел своего «Летучего Валлийца» от прачечной к угольной яме, изо всех сил нажал на тормоз — на молоток у себя в кармане. Служители в мундирах повыскакивали с горючим; он сказал пару слов откозырявшему кочегару, и поезд снова двинулся в путь, обогнул Китайскую Стену в колючках против кошек, прошел заледенелыми реками водостоков и помчал по туннелю в угольной тьме. Но сквозь взвизги и сквозь свистки он все время внимательно слушал, как Патриция и соседкина, миссис Льюис, служанка болтали, когда им полагалось работать, и его маму обзывали миссис Тэ и грубо говорили про миссис Лэ.

Патриция сказала:

— Миссис Тэ до шести не придет.

А соседская Эдит ответила:

— Старуха моя, миссис Лэ, на Низы подалась, мистера Роберта вызволять.

— Опять загулял, — прошептала Патриция.

— Загулял, убежал, ухилял, — крикнул мальчик из угольной ямы.

— Смотри у меня, изваляешься — убью, — рассеянно уронила Патриция.

Она и не подумала его удерживать, когда он полез на кучу угля. Преспокойно встал наверху — Хозяин Угольной Горы, — подпирая головой крышу, и слушал их взволнованный говор. Патриция чуть не плакала, Эдит ревела в три ручья, покачиваясь на ненадежных бочках.

— А я на угольной куче стою, — сказал он и подождал гнева Патриции.

Она сказала:

— Не хочу я его видеть, сама иди.

— Нет, обязательно, обязательно пойдем вместе, надо же убедиться.

— Не хочу я убеждаться.

— Я не могу, не могу, Патриция, ну пойдем.

— Иди сама, он тебя ведь ждет.

— Ну, Патриция!

— А я лицом на углях лежу, — сказал он.

— Нет уж, сегодня твоя очередь. А я знать ничего не хочу. Буду думать, что он меня любит, и все.

— Ох, ну ладно тебе, Патриция! Ты идешь или нет? Мне надо послушать, что он скажет.

— Ладно. Через полчасика. Я тебя кликну.

— Иди скорей ко мне, — сказал мальчик. — Я чумазый, как Господь знает кто.

Патриция подбежала к угольной яме:

— Что за выражения! А ну немедленно слазь!

Бочки заскользили, Эдит исчезла.

— Чтоб больше я такого не слышала. Ой! А костюмчик-то! — И Патриция поволокла его в дом.