Портрет художника в щенячестве

– Далеко еще? – спросил Джордж, тайком запихивая поглубже в сверток подтяжки и носки и провожая жадным взглядом зеленые поля, убегающие вдаль так, будто наш грузовик – и не грузовик вовсе, а плот с мотором на океанских волнах. Джорджа буквально от всего тошнило, даже от лакричных лепешек и шербета, и только я один знал, что летом он носит подштанники, на которых вышита красными нитками его фамилия.

– Далеко-далеко, – сказал Дэн.

– Тысячи миль, – сказал я. – Россили в Соединенных Штатах. Мы устроимся на скале, которую колышет на ветру.

– Прикрепим ее к дереву.

– Кашлик на такое дело пожертвует свои подтяжки, – сказал Сидни.

Грузовик взвыл на повороте.

– Оп-ля! Чувствуешь, Кашлик? На одном колесе! – А под нами, за полями и фермами, пуская на дальнем краю пушистый пароходный дымок, уже рассверкалось море.

– Видал, море внизу как сверкает, а, Дэн? – сказал я.

Джордж Хупинг притворился, что не замечает скользкого крена нашей крыши, устрашающей малости моря в далеком низу. Вцепившись в поручни, он сказал:

– А мой папа кита видел.

Он начал уверенно, но моментально сник. Надтреснутый дискант, в потугах нас убедить, сломался в неравной борьбе с ветром. Я понял – он сочиняет что-то такое, чтоб у нас волосы встали дыбом и проклятый грузовик встал бы как вкопанный.

– Твой отец травник – А дымок на горизонте кучерявился белым фонтанчиком, и кит его выпускал через нос, свой черный нос, нос накренившегося парохода.

– И где он его держит, а, Кашлик? В бане?

– Он его в Мадагаскаре видел. У него клыки – вот как отсюда до… до…

– Как отсюда до Мадагаскара!

Но крутой подъем прервал начатый рассказ. Джордж забыл о подвигах папаши – нудного маленького человечка в ермолке и альпаковом пиджачке, день-деньской, бубня, простаивающего в набитой травами лавке, где страдающие радикулитом старцы и попавшие в беду девицы в сумраке ждали его консультаций – и, не отрывая глаз от несущейся на нас громады, ухватился за меня, за Дэна.

– Скорость пятьдесят миль!

– Тормоза отказали, Кашлик!

Как он метнулся от нас, как вцепился обеими руками в поручни – он тянул, он дрожал, он ногой пинал стоящий сзади ящик – и он провел грузовик за поворот, мимо каменного забора, вверх, по более пологому склону, к воротам развалющей фермы.

Сразу, от самых ворот вниз, к пляжу, сбегала тропа. Был прилив, и мы слышали плеск моря. Четыре мальчика на крыше – высокий, смуглый, с правильными чертами и речью, хорошо одетый, светский человек; с красными цевками, торчащими из обтрепавшихся, коротких рукавов, рыжий нескладеха; сутулый очкарик с зачаточным брюшком, вечно развязывающимися шнурками, невероятной походкой; и тощий, быстрый, маленький, вечно перепачканный, кучерявый – увидели впереди свой новый дом на две недели: густые, колкие изгороди – вместо стен; вместо сада – море; сортиром – зеленый овраг, и в самой середке – истрепанное ветром дерево.

Я помогал Дэну разгружаться, пока Сидни расплачивался с водителем, а Джордж бился с калиткой, заглядевшись на отделенных ею уток. И грузовик укатил.

– Давайте построим палатки возле дерева! – сказал Джордж.

– Поставим, – сказал Сидни, отпирая для него калитку.

И мы их поставили – в уголку, от ветра подальше.

– Кто-то должен разжечь примус, – сказал Сидни, и, после того как Джордж обжег себе пальцы, мы уселись возле спальной палатки и говорили про автомобили и радовались, что мы на воле, вместе; мы лениво наслаждались, и все мы помнили, что море плещет о скалы совсем близко внизу и потом откатывает и катит вдаль, а завтра мы будем купаться, играть в мяч и, может быть, мы встретим трех девочек. Старшая – для Сидни, самая некрасивая – для Дэна, самая младшая – для меня. Джордж, разговаривая с девочками, разобьет очки. Слепой как крот, он будет вынужден уйти и наутро скажет: «Простите, что вас бросил, я одно дело вспомнил».

Был шестой час. Папа с мамой кончили пить чай; убрали со стола тарелочки со знаменитыми замками. Папа с газетой, мама с моим носком в неясной сизой дымке уплывали наискось влево, в гору, на какую-то дачу и оттуда слушали дальние детские возгласы над теннисным кортом и думали о том, где и что делает их сын. А я был сам по себе, с друзьями, в поле, жевал былинку и говорил: «Демпси сделает его одной левой» – и думал про то, как огромный кит, которого никогда не видел отец Джорджа, взбивает морскую гладь или горой уходит вниз, под воду.

– Спорим, я первый поле перебегу!

Мы с Дэном побежали по коровьим лепешкам, Джордж пыхтел сзади.

– Пошли к морю.

Сидни – в защитных шортах, как воин – провел нас через плетень с одного поля на другое, ниже, в лес и по вереску, на опушку, к краю обрыва, где дрались возле палатки двое здоровенных малых. Один другого, я видел, укусил за ногу, ловко, свирепо они надавали друг другу по морде, один увернулся, другой наскочил, уложил его ничком. Я узнал Паяльника и Черепушку.

– Привет, Паяльник, Черепушка! – сказал Дэн.

Черепушка завел руку Паяльника за спину, разок-другой ее дерганул и, улыбаясь, поднялся.

– Привет, ребята! Привет, Кашлик! Как твой папаша?

– Спасибо, хорошо.

Паяльник лежа щупал ушибленные кости.