Портрет Лукреции

— Или говорит на странном языке, никто из наших его не понимает. Мы даже не знаем, откуда он. Бастианино сказал, что нашел Джакопо в воспитательном доме где-то на юге и выкупил у монахов, потому что Джакопо еще мальчиком умел изобразить что угодно — взглянет на вещь всего на мгновение и рисует по памяти. Мы уже привыкли к его немоте. Просто отдых для ушей: обычно люди очень болтливы, прямо как я. Ну да ладно. Скажи, как тебя зовут? Мы еще увидимся?

Подмастерья сидят спиной к стене, на их плечах висят сумки с принадлежностями; Маурицио приветлив и открыт, Джакопо бледен, насторожен.

— Думаю, да, — кивает Лукреция.

Она растолкла ингредиенты и смешала с маслом, добавила в охру и кармин свинцовые белила и набросала этой краской пятна для будущих персиков, а теперь готовит зеленую краску для чашки. Тритон уже наполовину закрашен, как вдруг заходит Эмилия и сообщает: Альфонсо вернулся из Феррары.

Лукреция смотрит на камеристку, занеся кисть над холстом. Освещение затеняет шрам Эмилии, лучи солнца подчеркивают изысканную утонченность ее черт и локонов под капором, сложенных вместе сильных рук.

— Он… — Мысли Лукреции еще витают в мире живописи, разум ищет нужное соотношение света и тени, расположение фигур и разгадывает извечную хитрую головоломку: как изобразить трехмерный мир на плоском холсте? — Он… м-м-м… посылал за мной?

— Еще нет, мадам. Я подумала, вы захотите узнать о его приезде.

— Да, — рассеянно кивает Лукреция, вытирая кисть. — Разумеется. Пожалуйста, сообщи, если он… когда он… позовет меня.

Поклонившись, Эмилия закрывает за собой дверь, а Лукреция возвращается к картине, довольная передышкой — нет, даже радуясь ей.

Долгие часы она стоит, склонившись к tavola. Переходит от блюда с фруктами к меду, потом к складкам и морщинкам на ткани, передает расположение предметов, их взаимодействие друг с другом; словно уменьшившись до размеров жука, бродит между персиками и по шестигранникам медовых сот. Вместо ножек и усиков у нее чувствительные кисти; она прокладывает дорогу по незнакомому рельефу предметов, пробирается через густую чащу непростого натюрморта.

Лукреция рисует; солнце стоит высоко в небе, затем скользит над скатом крыш. Она не замечает сумерек, суматохи и шума виллы, даже и не вспоминает, что полдня не ела. Она поглощена картиной и сама становится ею. Ничто на свете не приносит такой радости, не утоляет ее тайной потребности, не заполняет пустоты.

Поздним вечером Эмилия вновь стучит в дверь. Не глядя на Лукрецию, камеристка сообщает:

— Его высочество вас зовет, мадам.

Лукреция откладывает кисть, растерявшись. Действительность врывается в мир искусства столь резко, что почти кружится голова.

— Спасибо, Эмилия. Я сейчас же пойду к нему…

Она умолкает, заметив ужас на лице камеристки. Лукреция оглядывает себя: халат, пятна краски, босые ноги…

— Наверное, сначала переоденусь, — смеется она.

— Да, мадам, — с облегчением говорит Эмилия. — Я вам помогу.

Чуть позже, надев лимонно-желтое sopraveste[47] и рубиновое колье, Лукреция мучается от духоты. Окна в парадной зале распахнуты настежь, однако день выдался безветренный и не дает прохлады. Деревья за окном крепко держатся за неподвижные листья, ни одного не роняют. Несколько темных облаков, окрашенных в оранжевый и розовый, грузно застыли над виллой, не в силах пошевелиться.

Лукреция ждет супруга в нелюбимом кресле с жестким сиденьем, набитым колючим конским волосом. Она кладет руки на колени, изображая кротость, но так ей неудобно, ставит локоть на стол, но выходит нарочито. Тихо вздохнув, она берет вышивание, которым неохотно себя занимала в вечера с мужем. Она позабыла, как быть женой, герцогиней. Альфонсо отлучился совсем ненадолго, однако нескольких дней хватило, и привычка совсем исчезла.

Конечно, причина в натюрморте, ее мысли до сих пор поглощены его микрокосмом, и она жаждет туда вернуться. Картина отпустит ее в реальный мир только когда будет готова и Лукреция вернется на свое место — в парадную залу, где положено ждать супруга с вышиванием на коленях.

Опять вздохнув, Лукреция пронзает ткань иглой, туго натягивая нить. Эту окаймленную золотым розу начала вышивать Изабелла еще несколько месяцев назад, но почему-то рукоделие досталось Лукреции. Наверное, сестра нашла занятие поинтереснее, а незаконченную работу по ошибке положили в багаж Лукреции. Теперь вышивка служит ей бутафорией и создает образ девушки, занятой таким бессмысленным увлечением.

Она пытается вышить бабочку на лепестке. Получается скверно: одно крыло больше другого, и насекомое будто заваливается набок. Похоже, Лукреция тоже не доведет работу до конца и эту розу никогда уже не завершат.