Портрет Невидимого

— Маннгеймская полиция задержала бежавшего из тюрьмы заключенного, его обнаружили в стиральной машине.

— В стиральной машине?

— Барабан из нее он вынул.

Телевизор работал, как правило, в те часы, когда Фолькер заполнял картотеку по творчеству Эдгара Энде. Телевизор — более примитивный «светский салон», чем радио. Фолькер взглядывал поверх очков на экран главным образом для того, чтобы найти повод для злости или еще раз убедиться в собственной правоте. С его точки зрения — точки зрения маргинала, — все рекламные ролики, агитирующие за «кабрио» или продукты Lifestyle, представляли собой мыльные пузыри. Ангеле Меркель, восходящей звезде ХДС, не удавалось убедить обитателя мюнхенской мансарды в своей необходимости для Германии или в том, что она — блестящий политик. Лидер немецких профсоюзов фрау Энгелен-Кефер, [265]участвуя в круглом столе на тему тарифных ставок, как мы поняли, добивалась замораживания зарплат. На экране можно было увидеть многоликую жизнь нынешней, объединенной Германии. Но Фолькер прерывал работу, только когда показывали старые кадры: публичные выступления Вилли Брандта, Карла Шмитта, [266]а еще лучше — бундеспрезидента Густава Хайнемана [267]

(«Вот кто был настоящим демократом!»). Симпатична ему была и бодрая, запутавшаяся в эротических приключениях американская президентская пара — Билл и Хиллари Родэм Клинтон. «Оба приводят что-то в движение, особенно она».

Хорошие шансы привлечь внимание моего друга имели французские и британские политики. Пусть de facto они делали для своих граждан меньше, чем их немецкие коллеги, зато на них, парижанах и лондонцах, еще лежал отблеск прежнего имперского величия. Их политика была, конечно, мелкомасштабной, но они хотя бы проявляли дар красноречия, причем по достойным поводам. «Создается впечатление, будто все они хотят соответствовать пожеланиям, высказываемым в еженедельных опросах общественного мнения. А пожелания эти базируются на принципе максимального удобства…»

Ежедневные «мыльные сериалы» мелькали на экране без звука, Фолькер использовал их как фотообои. Та же судьба была уготована всем фильмам, в которых стреляли больше, чем два-три раза, или актеры подолгу кричали, или взрывались бульдозеры, или в ледяных горах сталкивались оснащенные лазерным оружием боевые машины. Насилие и вообще примитивные проявления агрессии, как бы замечательно они ни были сняты, утвердиться в этой квартире не могли.

Интервью со скороспелыми знаменитостями порой, если затягивались надолго, доводили Фолькера до буйных приступов ярости. Мне вспоминается в этой связи один красивый и темпераментный немецкий киноактер, который с экрана — а Фолькер сидел за столом — рассказывал о своей работе с болгарской съемочной группой: «Я хочу сказать… вот дерьмо… в каком-то смысле мне там пришлось несладко. Партнеры клевые… Но сценарий дерьмовый… его то и дело меняли. А когда ты не знаешь, чего эти дерьмоеды от тебя хотят… Боевик, правда, получился классный, несмотря на дерьмовое начало… Тут надо было, да, в каком-то смысле подстроиться… Ты думаешь: «Вот дерьмо, куда же я вляпался?», но потом все-таки кое-что получается. Нас день за днем кормили каким-то блевотным супом, ты говорил себе: «Какого дьявола меня сюда занесло?» И все-таки я в каком-то смысле со своей задачей справился… Дерьмо, о'кей, а что мне оставалось делать?»

— Для того ли проживало свою историю человечество? — Возмущенный Фолькер вскочил с вертящегося кресла. — Чтобы от всей этой истории остались только словечки дерьмо, в каком-то смысле, блевотный? В такое даже поверить трудно!

От новой кинозвезды, мечтавшей попасть в Голливуд, он с отвращением отвернулся.

— Сейчас никто уже не следит за речью, — попытался я его успокоить.

Когда Фолькер злился, я наклонялся и пальцами растягивал ему рот, чтобы получилась улыбка.

— Забудь! — Внешние манипуляции с Фолькеровой мимикой все-таки воздействовали и на внутреннее состояние моего друга. — Видишь, сейчас ты опять все воспринимаешь в более радужном свете.

Наибольшим уважением в этом жилище, рассчитанном на полтора человека, пользовались культурные передачи Австрийского телевидения. По качеству они были несравненно лучше немецких. Гости венской телестудии не просто отвечали на вопросы — им давали время подумать. В паузах ведущая улыбалась, или даже как будто размышляла сама: «Позже мы еще вернемся к «Тангейзеру», господин Баренбойм [268]». В ночной программе Фолькеру больше нравилась маленькая, всегда одетая в черное, в какой-то момент вдруг сменившая место работы фрау Резитарис, чем ее высокая и элегантная преемница: «Господин Шлингензиф, [269]вы уже два года назад предъявили обществу требование: «Попытайтесь понять неонацистов!» Двигала ли вами симпатия к ним, или вы хотели таким образом снискать скандальную известность?»