Портрет с пулей в челюсти и другие истории

Мать и Мария время от времени ее навещали, потому что по соседству жила гадалка. По будням она работала ткачихой, а в воскресенье гадала по картам. Мать о ней узнала от пани Амелии, курортной знакомой. Муж пани Амелии, офицер АК, был приговорен к высшей мере. Он ждал исполнения приговора, а ткачиха раскидывала карты.

– Тучи рассеиваются, – говорила она, – выглянет солнце, жди известия.

Пани Амелия возвращалась домой, и там ее ждало известие: мужа помиловали. Ткачиха говорила:

– У него изменился адрес, жди письма, – и приходило письмо, из очередной тюрьмы.

Мать была под большим впечатлением от этих предсказаний и как-то в воскресенье взяла с собой в Лодзь дочку. Дома у ткачихи не было ничего особенного. Вышитые коврики, свадебный портрет и карты на вязанной крючком скатерти. Дочка внимательно наблюдала за гадалкой. Ее не удивляло, что мужа пани Амелии приговорили к смерти. Она знала, что он невиновен, ну и что с того? Такой уж мир: невиновные всегда погибали. Ее интересовала хозяйка, которая большими сильными руками тасовала карты, клала колоду на стол и говорила: “Сними три раза”.

Умер Сталин.

Офицер АК вышел из тюрьмы и бросил пани Амелию.

Пани Амелия перестала заглядывать в будущее.

Мать и Мария заходили к ткачихе, а потом шли к сестре обедать. Перед дверью Мария на минутку останавливалась.

– Помни, – шептала матери, – она не знает.

Они доставали веделевские шоколадки и садились за стол.

Голубоглазый король бубен расстался с матерью.

Валет, у которого было доброе сердце, женился на Марии; через несколько лет он умер.

Визиты к гадалке становились все реже.

– Она не знает, – шептала Мария.

Имелось в виду свидетельство о крещении. Во время войны Мария взяла его у сестры, пообещав взамен продуктовые карточки. Свидетельство отдала матери. Не спросив, может ли отдать. Сестра сказала бы: “Это очень опасно…” А сейчас говорить глупо. Мать жива. Дочка жива. Есть обед.

Сестра умерла.

Мать умерла.

Племянники взрослые.

Племянники не знают.

– Пусть уж так и остается, – говорит Мария.

Дочь в синагоге, на балконе, среди женщин. Внизу, с мужчинами, сидит на скамье пан Абрахам. Он будет читать кадиш – ежедневно, целый год. Так полагается, когда умирает мать.

– Вы очень заняты, – снисходительно улыбался пан Абрахам дочке. – Вы не можете каждый день со мной молиться, но было бы прекрасно, если б иногда, в субботу…

– Вы здесь впервые, – заключают женщины на балконе.

Дочь это подтверждает.

– А почему никогда раньше не приходили?

– Потому что моя мать никогда еще не умирала. А сейчас умерла впервые, поэтому я здесь.

– А когда моя мамуля умерла, в Америке хоронили президента Рузвельта, – встревает одна из женщин. – В Варшаве на неразрушенных домах и даже на развалинах люди вывесили черные флаги. Все думали, траур по президенту Рузвельту, а это был траур по моей мамуле. Улыбаетесь? Нечего смеяться, флаги были для моей мамули!

У стены сосредоточенно, монотонно раскачивается пан Абрахам.

За пыльным оконным стеклом против балкона виднеется клочок мутной голубизны и колышется ветка.

“Ты так занята”, – сочувственно говорила мать.

Она не ходила с матерью в оперу. Не возила ее в деревню. В эту ужасную жару ни разу не повела в парк. Была занята.

Она открывает молитвенник, который купила в синагоге. Репринт издания начала прошлого века. “Молитвы иудеев в будни и праздники, для торжественных событий и постов, а также религиозных обрядов и церемоний. Перевел и комментировал Саломон Спитцер”.

“После чтения свитков принято молиться за души умерших…” – поучает ее С.Спитцер на этот раз. В самое время, поскольку мужчины внизу заканчивают читать Тору.

“Господи, что есть человек, что Ты знаешь о нем, и сын человеческий, что обращаешь на него внимание?

Человек подобен дуновению; дни его – как уклоняющаяся тень.

Утром вырастает, утром цветет и зеленеет, вечером…”

Ничего не скажешь, красиво перевел С. Спитцер, но это не те слова, с которыми ей хотелось бы обратиться к Господу Богу.

Ей вообще не хочется разговаривать.

Она пытается вспомнить, чем так сильно была занята. Что было важнее поездки в деревню и прогулки в парке.

Никак не может вспомнить, что было важнее.

Дочери приснился сон.

Она входит в квартиру матери. Осматривается. Мебель, вещи – всё на своих местах.

На подоконнике стоит банка с малиновым соком.

На столике стоят фарфоровые подсвечники и радиоприемник “Eltra”.

На полке лежит альбом “Польские Татры” с посвящением: “…в Международный женский день от дирекции и месткома”.

В ящике лежат открытки, платежные квитанции, фотографии, цепочки без заcтежек и рассыпавшиеся бусы.

На кухне стоит чайник.

Над плитой висит тесак для рыбы…

(Она не хотела обзаводиться новой утварью. Не понимала людей, которые что-то покупают.

– Какой смысл? – удивлялась. – На такой короткий срок?

Вела себя как нетерпеливый путешественник, давно собравшийся в дорогу, ждущий сигнала.)

Балкон, ветка, неизменно запыленная голубизна.

Евреи в белых накидках читают Тору – слова тихие, торопливые.

В молитву врывается резкий голос. Кто-то идет четким грозным шагом.