Портрет с пулей в челюсти и другие истории

Старик, высокий, бородатый, в круглой меховой шапке, останавливается перед раввином.

– Пошел отсюда, – говорит он. – Поди прочь, – и костлявым суковатым пальцем указывает на дверь.

Молитва смолкает, пришелец объявляет мужчинам, что он их раввин. Настоящий раввин; возвращается из дальних странствий на родину. Здешний – ненастоящий. Самозванец!

– Ша, – шепчут евреи, – ша, мы сейчас молимся.

– Когда евреи молились ложным богам, – восклицает старик, – Моисей разбил каменные скрижали! Если вы молитесь с лжераввином, я имею право кричать!

К гостю с благоразумными словами подходит один из мужчин, актер Еврейского театра.

– Пошел вон! – Порицающий перст направлен на актера. – Комедиант! Завтра наклеишь бороду и сам сыграешь раввина, но здесь не театр! Здесь дом божий!

С умиротворяющей чистосердечной улыбкой приближается пан Абрахам.

– Пошел вон! – Теперь голос полон презрения. – Ты нечистый! С шиксой[164] жил, на Тарговой! Резником не мог быть, потому что нечистый!

Внизу кричат евреи.

На балконе дочь, как и каждую субботу, обращается к голубизне.

– Сама видишь, для молитвы нет условий. Но я тебе расскажу, что́ у нас. Нас посетил настоящий раввин. Вышел из книжек Зингера и прямиком в синагогу. Чего только он не знал! Ты могла бы поверить, что пан Абрахам с шиксой?.. На Тарговой? Ну и ну…

– Как ты думаешь, – продолжает она минуту спустя, – Господь Бог выслушивает молитвы нечистых стариков?

Внизу стало тихо. Евреи сняли накидки и покинули синагогу.

Настоящий раввин погрузился в одинокую молитву.

Дочь замечает, что рассказывать матери о том, “что́ у нас”, входит у нее в привычку.

Всю войну мать одевалась в черное. Зимой, летом, утром, днем – всегда черная юбка и черная блузка, сшитая из двух довоенных. Юбка тоже довоенная, перелицованная: изнанка не выцвела.

Приходила ненадолго.

Садилась на стул.

Вернее – на краешек стула. В знак того, что сейчас уйдет. Что ей не хочется причинять беспокойство. Что она постарается занять как можно меньше места в этой большой чужой квартире.

– Вы так добры к нам, – говорила она хозяйке, которая приютила ее дочку.

– Право, уж и не знаю, как… – говорила она этим почтенным благородным дамам, которым следовало выразить свою признательность.

А сколькими способами она ухитрялась выразить! Взглядом. Улыбкой. Склоненной головой. Стиснутыми руками. Ну и, конечно, словами: “Вы так добры к нам… Право, уж и не знаю, как…”

Плакать она старалась как можно тише.

– Брат? – перешептывались дамы. – Сестра? Отец? Муж?

Вздыхали.

Приносили чай.

Гладили дочку по головке.

Дочка снимала со своих обесцвеченных волос их сострадательные руки, высвобождала – шестилетняя! – из материнских пальцев ладошку и спокойно, холодно говорила:

– Что поделаешь. Но я живу.

Что означало: я намерена выжить. Такое решение дается нелегко, и я очень вас прошу не мешать мне своими слезами и своим сочувствием.

Мать не приносила с собой смерти.

Она говорила: папа, дядя, тетя, дедушка, – но это была не смерть. Это была не-жизнь. В существование смерти дочь поверила спустя пятьдесят лет. Когда увидела мать с закрытыми глазами, с головой на согнутой в локте руке.

Дочь плачет.

Она с удивлением обнаруживает, что плач, горестный и беспомощный, хорошо ей знаком. Это плач матери, сидящей на краешке стула, одетой в черное.

Она плачет, идя по улице. Плачет, прося пана Абрахама помолиться.

– Вы хорошая дочка, – хвалит ее пан Абрахам.

Который не знает, что в эту ужасную жару она не отвезла мать в деревню.

Который не знает, что она высвобождала ладошку из ее пальцев, говоря: “Что поделаешь. Но я живу”.

Дочери снился сон.

Она входит в квартиру матери… Всё на своих местах.

Начинает собирать вещи.

Первым кладет приемник “Eltra” – она купит для него новую батарейку.

Для чайника купит свисток.

В обложку блокнота вложит листочки.

“Польские Татры” пошлет внуку.

Бусы наденет.

Перекипятит малиновый сок.

Тесаком будет рубить рыбу (мать была права: у рыбы, смолотой в мясорубке, совсем не тот вкус).

Дочь просыпается в слезах. Она знает, что квартира, в которой всё на своих местах, будет сниться ей до конца жизни.

Рышард Капущинский

Вопреки отчаянию[165]

Когда-то Вирджиния Вулф отметила: чтобы получилась хорошая проза, автор должен первым делом представить себе того, к кому обращается, для кого пишет, явственно его увидеть и понять. Стало быть, роль конкретного адресата отводится верным читателям. Писатель, разумеется, почти всегда осведомлен об их существовании, ибо они самыми разными способами дают о себе знать. Спрашивают в книжных магазинах его новые книги, советуют друзьям и знакомым их покупать, ходят на встречи с автором, читают интервью с ним, считают себя знатоками его творчества.

У Ханны Кралль широкий круг читателей. Широкий и постоянно увеличивающийся. На ее авторских вечерах зал неизменно полон. Люди сосредоточенно слушают, как она своим спокойным негромким голосом произносит тщательно подобранные и взвешенные слова.