Португальский дебют

Услышав в коридоре какой-то звук, он подошел к двери. Внезапно Мигель понял: его посетительница не ушла, она сидела в коридоре и плакала.

— Да, старина, что-то я сделал не по-нашему, — сказал он сам себе. Как там у тебя?

И, немного подумав, произнес:

Прекрасной дамы скорбные стенанья

Могли бы и у тигра вызвать жалость.

Мигелю стало не по себе. Молодая красивая женщина не увидела в нем даже мужчину, который придает уверенность слабому полу, попавшему в беду.

Он вдруг остро осознал, что эта незнакомая женщина пришла не с соседней улицы и даже не с другого города — она приехала с другой далекой страны! Бросив все свои дела, она прилетела спасать попавшую в беду подругу, думая только о ее проблемах. Это поистине достойный уважения и сочуствия поступок. А он отнесся к ней, как к рядовому посетителю, закрыв свои чувства инструкциями и правилами. Мигель понял, что был не прав, и от этого еще сильнее расстроился.

Он открыл дверь и решил ее догнать, утешить, сказать какие-то обнадеживающие слова. Впервые за последнее время он был не доволен собой. Он думал, что догонит ее на выходе, но, выйдя из кабинета, увидел сидящую рядом. Она горько плакал и что-то шептала. Мигелю вовсе стало не по себе. Он подошел к ней и заговорил, извиняясь:

— Ну поймите меня, я действительно пока не могу предпринять серьезные меры. У нас не позволяет этого закон. Он защищает всех в равной мере, даже иностранцев.

Виктория подняла на него заплаканные глаза.

— Не плачьте, вот вам моя визитка, и если вы чтото узнаете, сразу же позвоните мне. И все-таки подождем до завтра. Я подумаю, свяжусь кое с кем, и что-нибудь придумаю. Хорошо? Поверьте, мы наблюдаем за ними. Если она там, ей ничего не угрожает.

Виктория кивнула, взяла визитку и молча, не оглядываясь, пошла к выходу. Мигель долго стоял в коридоре и смотрел ей вслед.

***

Друзья ожидали ее в кафе, ниже по улице. Когда она зашла, они встали и быстро подошли к ней.

— Ну, что? — спросила Мария.

— Ничего. Он выслушал меня и сказал, что еще мало прошло времени и нужно подождать. Да и фактов почти нет.

Мария, почувствовав ее состояние, обняла ее и прижала к себе. А Родригу затараторил, что, может, в полиции и правы. Он обещал найти друзей, чтобы те проследили за салоном. Словом, он говорил и говорил, а Виктория все отчетливее понимала, что ждать больше нельзя. Надо что-то делать, но что — этого она не знала.

***

Они вернулись домой. Попрощавшись, Родригу уехал, пообещав завтра связаться. Они с Марией поднялись в квартиру. Виктория не хотела больше говорить, не хотела ужинать. Она извинилась перед Марией, поблагодарила ее за помощь. Принимая душ, она долго стояла под струей теплой воды, но и это не успокоило. Совершенно разбитая, женщина села на кровать и задумалась: «Что за тотальное невезение… Вроде нашли салон, есть подозрение, есть даже определенные факты, и никто не хочет помочь. Да, полиция от нашей мало отличается, разве что взяток не берут. Лучше бы взяли, черт побери, да помогли», — так решительно заключила она. Что делать завтра — она не знала. Неожиданно ей в голову пришел рассказ писательницы из Украины, который она перед отъездом прочитала в интернете. Он был небольшой, всего страницы две, но очень поразил ее своей энергетикой Незаметно для себя, опускаясь все ниже к подушке и вспоминая описанные события, Виктория задремала.

***

1209 год от Рождества Христова. Монсегюр, последний оплот катар, пал. Войско папы Иннокентия ІІІ начало преследовать всех его защитников. Началось безумие. Свои против своих. Двести двадцать катар были приговорены к сожжению, но они сами бросились в костер, добровольно отдав жизнь за свою веру. Многих, особенно тех, кто им помогал и разделял их учение, отдали в руки палачей для пыток и издевательств. Отдали и его, молодого винодела, самому жестокому из палачей. Вся его вина заключалась лишь в том, что он спрятал у себя старика-гностика, перфекта местных катар. Нечеловеческие пытки длились два дня. Это было так больно, что, когда боль прошла, он заплакал.

— Ты чего? Все уже закончилось, — удивленно сказал его палач, убирая испанский сапог в угол.

Он всхлипнул, облизал губы и растянул их — запекшиеся и искусанные — в улыбку:

— Это от счастья.

— От какого такого счастья? Что не больно, что ли? Ну, тогда это ты правильно. Это надо ценить, — палач присел рядом с ним на лежанку.

Он продолжил:

— Смотрю я на тебя… Ну скажи, ради чего все это терпеть? Глупо ведь… Из-за веры, что ли?

Ему было так хорошо в уютном коконе слабости, где барахтались в вязких нитях дремоты остатки страдания, что он лишь сказал:

— Ага…

— Глупо ведь, — снова повторил палач. — Вера — это что? Слово… Руками не пощупаешь. А ты вот… И кровь у тебя течет, и орешь ты временами так, что уши закладывает. Какой смысл?

— Это ты просто никогда не верил.

— Верил... В то, что вечером пойду и выпью вина, — верю. Верю, что жена моя меня любит. Ну и в Бога тоже, конечно… Но чтобы из-за этого так мучиться — нет…

— А в себя ты веришь?