Поручик Ржевский или Любовь по-гусарски

Когда поручик Ржевский, расставшись с Давыдовым, пошел искать черный ход за кулисы, он заплутал в коридорах и неожиданно оказался в служебном помещении театрального буфета. Там он выдул бутылку превосходного портвейна, на скорую руку овладел смазливенькой посудомойкой (причем не встретив в ее стороны ни малейшего сопротивления), закусил это дело бутербродом; потом подрался с поваром и, наконец, прихватив с собой бутылку хереса, отправился на дальнейшие поиски Луизы Жермон.

Хмель туманил поручику мозги и заплетал ноги. Но фортуна ему благоволила. И вскоре он уже стоял за картонным дубом в глубине сцены, попивая из горла херес и поглядывая украдкой на прелестную француженку, певшую что-то на итальянском языке.

Ржевский не понимал ни слова из того, о чем пел сейчас квартет артистов, но развязное поведение двух пижонов, крутившихся возле дам, не вызывало у него никаких сомнений относительно их намерений.

«Того гляди в кусты потащут», — думал поручик. Особенно его раздражал расфуфыренный франт, назойливо пристававший к Луизе Жермон.

Реальность и вымысел смешались в голове Ржевского в один непристойный сюжет. И когда франт взял Луизу за руку, терпение поручика лопнуло.

На свою беду ухажер Луизы оказался как раз неподалеку от дуба, за которым прятался Ржевский. Поручик толкнул в его сторону картонное дерево, после чего быстро перебежал за соседнее.

Плоская крона дуба с треском соприкоснулась с головою несчастного франта. Однако тот, благодаря своей шляпе с пышными перьями, умудрился устоять на ногах и, более того, помог Луизе установить дерево на место.

В зале раздались смешки. Но большинство зрителей по достоинству оценили находку постановщика.

«Дуб упал, но жизнь не кончена!» — подумал Андрей Болконский, сидевший в своих белых штанах в ложе для почетных гостей.

— Какая удивительная аллегория! — щебетала в бенуаре молодая княгиня Билянкина. — На влюбленного падает дерево, а он как ни в чем не бывало объясняется в любви.

— Я трактую это несколько иначе, — напыщенно отвечал ее муж, князь Билянкин. — Дерево изображает дуб, а дуб — символ мудрости. Стало быть, на Феррандо обрушилась сама мудрость, но он не внял голосу разума и не отступился от Фьордилиджи, несмотря на то, что она — невеста Гульемо, а он сам — жених Дорабеллы.

— От ваших заумных рассуждений, князь, у меня начинается мигрень!

— Старайтесь поменьше думать, дорогая, и всё пройдет.

Оркестр не замолкал ни на секунду, и артисты продолжали вдохновенно исполнять свои заученные партии.

Ржевский стоял за развесистым кленом и, допивая херес, грозно сверлил глазами ухажера Луизы. Ведь этот наглый франт, с того момента, как на него свалился дуб, уже не то, чтобы брал Луизу за руку, а вообще норовил повиснуть на ней всем телом.

Дергая себя за ус, поручик вынашивал план мести. Хорошо было бы уронить на соперника клен. Но дерево могло заодно задеть и ни в чем не повинную примадонну.

В сердечных делах Ржевский долго рассуждать не любил. И потому, допив бутылку, он решительно рванулся вперед, чтобы заключить француженку в свои объятия. При этом он нечаянно зацепил дерево локтем.

Клен упал, и за ним, как костяшки домино, за одну минуту в саду попадали все деревья, а заодно рухнули и декорации, изображавшие беседку.

— Буря в сердцах, буря в природе! — восхищалась княгиня Билянкина, наблюдая за тем, как артисты в панике мечутся по сцене, уворачиваясь от падающих декораций. — как интересно задумано, князь, и, главное, как свежо!

— Вам свежо только от того, дорогая, что вы обмахиваетесь веером, — сердито отвечал ее супруг. — Пусти вас сейчас на сцену — вас непременно придавило бы беседкой. Я удивляюсь безрассудству постановщика. Он покалечит всех своих артистов.

— Какой же вы зануда, князь! Вы пришли в оперу, чтобы наслаждаться, а все ворчите и ворчите.

— Наслаждаться я буду в другом месте, княгиня.

— Очень остроумно!

— Пусть и не слишком остроумно, зато какая приятная мысль…

Когда пыль на сцене развеялась, взору зрителей предстал поручик Ржевский, держащий в объятиях Луизу Жермон. Поручик страстно ее целовал. Луиза слабо сопротивлялась. Они стояли на самом краю сцены возле оркестровой ямы. Гульемо, Феррандо и Дорабелла медленно уползали со сцены.

— Занавес! — истошно крикнул директор театра.

— Браво! — воскликнул кто-то на галерке.

— Браво! Брависсимо! — понеслось по рядам. — Браво! Бис! Бис!!

Занавес быстро опустился. Но поручик и Луиза Жермон все равно остались стоять на виду у всей публики.

— Пустите, месье, — умоляла француженка, пытаясь освободиться из его объятий. — Перестаньте же, наконец, меня целовать…

— Но, мадемуазель, зрители бисируют. Им нравится, как я это делаю.

Публика и в самом деле неистовствовала. Кто-то бил в ладоши, кто-то смеялся, кто-то утирал слезы умиления. В оркестровой яме дирижер отчаянно молотил своей палочкой по пюпитру, скрипачи стучали смычками по струнам своих скрипок, — что на языке музыкантов означало наивысшую похвалу.