Послание Чехова

Таким образом, роль «беспристрастного свидетеля» как будто выполнена, условия, поставленные самим автором, соблюдены. И все же он с самого начала был своей повестью недоволен. Она «не вытанцовывалась», он бился над нею около трех месяцев – срок для него долгий; уже переписав набело и перечитывая, начинал все сначала. Об этом он писал Плещееву, тогда редактору «Северного вестника», оправдываясь в задержке рукописи. Плещеев в ответ предостерегал автора – как бы не засушить повесть слишком тщательной «шлифовкой». Чехов же отвечал, что дело не в шлифовке: «Я переделывал весь корпус повести, оставив в целости только один фундамент. Мне не нравилась

вся повесть, а не в деталях» (П., 2, 247). Она продолжала ему не нравиться и после переделки. Тому же И. Щеглову он признавался: «Я оканчиваю скучнейшую повестушку. Вздумал пофилософствовать, а вышел канифоль с уксусом. Перечитываю написанное и чувствую слюнотечение от тошноты: противно!» (П., 2, 249)

И уже через несколько месяцев после опубликования он пишет Суворину: «…мне бывает досадно за того критика, который придает значение, например], "Огням", мне кажется, что я его обманываю» (П, 3,47).

Чехов был недоволен не тем, что не прояснил вопроса о пессимизме – этого он и не хотел. Он чувствовал, что не справился с художественной задачей, что постройка трещит по всем швам и разваливается, остается оголенный тезис.

Задача его осложнялась тем, что предмет спора инженера и студента принадлежит к тем вечным вопросам, которые теоретически нерешаемы, то есть не могут быть решены путем логических доказательств. Отдать предпочтение или сочувствие одному из спорящих писатель может, только перенося проблему из области теории на практическую почву, показывая, какой тип этического поведения, какие отношения с окружающим миром связаны с их теоретическими воззрениями. Но в повести «Огни» для этого нет простора: время ограничено одной ночью, место – одной комнатой; герои не совершают никаких поступков, если не считать эпизода с мужиком, привезшим котлы не туда, куда нужно; но тут и пессимист, и оптимист ведут себя совершенно одинаково – оба сердито кричат на мужика.

Только из рассказа инженера о его давнем романе с Кисочкой можно что-то узнать о жизненном поведении оптимиста, каким он был тогда. Рассказ этот занимает в повести центральное место, ему отведено примерно две трети текста. Он – тот «корпус» повести, который автору с самого начала не удавался и с которым он так и не сладил.

В цитированном выше письме к Суворину Чехов соглашался с его критикой в этом пункте. «То, что пишете Вы об "Огнях", совершенно справедливо. "Николай и Маша" проходят через "Огни" красной ниткой, но что делать? <…> Финал инженера с Кисочкой представлялся мне неважной деталью, запружающей повесть, а потому я выбросил его, поневоле заменив его "Николаем и Машей"» (П., 2, 280).

Не совсем ясно, что означают «Николай и Маша» (письмо Суворина не сохранилось). В «Огнях» таких персонажей нет. Должно быть, подразумевается вариация на тему «он и она» с благополучным концом. В заключительной сцене их объяснения мог бы, по крайней мере, содержаться какой-то неординарный финал ординарного сюжета, но автор, чувствуя, что из этого хэппи-энда ничего нового не извлечешь, упомянул о нем в двух словах: «Ананьев вкратце описал свое последнее свидание с Кисочкой и умолк» (С., 7, 136). Дальше идет продолжение теоретического спора, уже никак не связанное с рассказом инженера.

Весь этот рассказ не имеет органической связи с предметом спора. Понимать его как аргумент в споре о пессимизме – большая натяжка. Молодые и не очень молодые люди обманывают женщин по разным причинам, чаще всего элементарного свойства, но не потому, что «все бренно» и «жизнь не имеет смысла». Самый завзятый пессимист может быть человеком совестливым; совесть – автономное чувство, оно присутствует (или отсутствует) у людей различного образа мыслей. Ананьев, по натуре добрый и не склонный ко лжи, раскаялся в своем аморальном поступке и поспешил его загладить, это для него естественно, но чтобы с этого момента он начал «нормально мыслить» – сомнительно. И его рассказ выглядит искусственно привязанным к философической дискуссии.