Послание из тьмы

Я уже упоминал, что церковь Сент-Барнабе – не древнее строение. Она невелика и хорошо освещена, ее всю можно легко охватить одним взглядом. На галерею с органом дневной свет щедро льется через ряд высоких окон хора, в которых нет даже цветных витражей. Кафедра же расположена посередине центрального нефа, а следовательно, когда я повернулся к ней, любое движение на западном краю церкви должно было попасть в мое поле зрения. Неудивительно, что я заметил идущего органиста раз и другой, а в прочем я просто ошибся: неверно определил промежуток времени между его первым и вторым появлением. По-видимому, он вновь вошел через другой боковой вход. Что же касалось взгляда, который так расстроил меня, это все – игра воображения, а я – нервический глупец.

Я огляделся. Этому ли месту служить пристанищем сверхъестественных ужасов? Разве совместимо ясное, умное лицо монсеньора К., его сдержанные манеры и непринужденные, изящные жесты с мыслями о жутких тайнах? А когда я рассмотрел, что находится над головой проповедника, чуть не рассмеялся: крылатая леди, которая поддерживала один из углов балдахина над кафедрой, каменного, но похожего на парчовую скатерть с бахромой, смятую сильным ветром, при первой же попытке какого-нибудь василиска появиться на галерее рядом с органом, направила бы на него свою золотую трубу и просто уничтожила его одним дуновением![27]

Я посмеялся про себя над собственной выдумкой, в тот момент она показалась мне весьма забавной; настроение мое резко изменилось, и теперь я готов был подтрунивать надо всем: и самим собой, и старой каргой у входа, которая содрала с меня десять сантимов за стул, прежде чем впустить в храм. («Да она больше смахивает на василиска, – мысленно решил я, – чем этот органист анемичной комплекции!») Меня смешила и печальная старая дама, и даже – увы, не стану скрывать – сам монсеньор К. Благочестие мое рассеялось. Никогда прежде со мной такого не случалось, но сейчас я хотел поиздеваться всласть.

И проповедь я слушать больше не мог. Речь монсеньора заглушали внезапно всплывшие в памяти строки; под их жужжание мысли мои становились все более фантастичными и неуважительными:

Святого Павла пастырь наш не хуже:

Великопостных шесть прочел проповедей,Пользительных душе, как сладостный елей…

(Роберт Браунинг. Деревня и город)

Не имело смысла сидеть здесь дольше. Я должен был выйти на свежий воздух и избавиться от мерзкого наваждения. Понимая, что поступаю невежливо, я все-таки встал и покинул церковь.

Улицу Сент-Оноре заливало весеннее солнце. Сбежав по ступенькам с церковного крыльца, я увидел на углу тележку цветочницы: желтые нарциссы, бледные фиалки Ривьеры, темные русские фиалки и белые римские гиацинты в золотом облаке мимозы… По улице толпами фланировали искатели воскресных развлечений. Взмахнув своей тросточкой, я засмеялся, как они. Кто-то задел меня, проходя мимо. Прохожий не оглянулся, но его бледный профиль выражал ту же неукротимую злобу, что и глаза. Я следил за ним, пока он не скрылся из виду. Его гибкая спина тоже таила угрозу; казалось, будто он целеустремленно шагает куда-то, где добудет орудие моей погибели.

Ноги мои подгибались, я едва мог идти. Во мне просыпалось смутное ощущение какой-то давно позабытой провинности. Мне уже начало казаться, будто я заслуживаю той кары, которой угрожал органист, – за нечто давнее, очень, очень давнее. Долгие годы вражда дремала, но не исчезла, и вот теперь она готова была пробудиться и обрушиться на меня. Однако я не хотел сдаваться; из последних сил ускорив шаг, я прошел по улице Риволи, пересек площадь Согласия и добрался до набережной. Больными глазами смотрел я, как сверкают солнечные блики среди белой пены фонтана, на тускло-бронзовых телах речных богов. Триумфальную арку вдалеке окутывала сиреневая дымка, к ней сходились бесчисленные ряды серых стволов, а обнаженные кроны деревьев лишь слегка подернулись зеленью. И вдруг я снова заметил человека в черном – он шел в мою сторону по одной из каштановых аллей Кур-ла-Рен.

Я ушел от реки, бросился вслепую к Елисейским полям, дошел до самой арки. Лучи заходящего солнца падали на зеленую лужайку Рон-Пуэна, и в их сиянии мой преследователь сидел на одной из скамеек, рядом с детьми и молодыми матерями. Он ничем не отличался от любого горожанина, наслаждающегося воскресным досугом, от меня самого. Я чуть не произнес эти слова вслух, но при этом я отчетливо различал выражение безграничной ненависти на его лице. А ведь он даже не смотрел на меня! Крадучись, прошел я мимо него и потащился дальше по авеню, хотя ноги будто свинцом налились. Я знал, что каждая новая встреча с ним приближает исполнение его замысла и мою погибель. И все же я пытался спастись.