Послания

Отражаются лужи в древесном небе.Тополя прекрасны в своей наготе.Негромко поёт старик, никому не потребен,кроме собственных отпрысков, да и тенеохотно звонят ему – и не то что денегжаль на междугородные, но такой тарифразорительный – даже зажиточного разденет.Так и вешаешь трубку, толком не поговорив.Впрочем, он мало-помалу впадает в детство.Дремлет в кресле, голову опустив на грудь,и хотя кое-как умеет ещё сам одеться,

но не может ни пуговицу застегнутьна воротнике рубахи, ни натянуть кальсоны,ни продеть артритные руки в рукава драпового пальто.Клонит в сон его, ах, как всё время клонит в сон его!Что же он напевает, мурлычет что?Серой тенью душа его, сизой теньюплавает в виде облачка, и пальцы её легки.Книга раскрыта, но что-то не ладится чтениесквозь давно поцарапанные очки,и мелодия молкнет, уходит, сворачивается до точки,как обычно бывает с музыкой, когда зубы стучат отхолода, и прыгучие складываются строчки

в что-то вроде «воздам, мне отмщение». Воти портрет художника в зрелости – тёмного, сирого.Надкуси ему яблоко, Господи, воскреси сестру.Для него любая победа – пиррова,да и хмель – похмелье в чужом пиру.

ПАМЯТИ БАРАТЫНСКОГО

Заснувший над Книгою перемен не ведает Божьего света.Но я о другом – рассмотри феномен пророка, точнее поэта.Глаголом сердца охладевшие жёг, и яростно пел, и тревожно.Ах, как же сомнительно это, дружок, вернее, вообще невозможно!Здесь сеем пшеницу. Здесь – просо и лён.

И этот лужок распахать бы.Евгений Абрамович благословлен женою, потомством, усадьбой.В скрипучей мансарде за письменный стол под вечер садитсяЕвгенийАбрамович, в чёрном халате простом, для муз и ночныхвдохновенийещё, разумеется, не готов, но знает уже, чем заняться —есть в штофах настоек семнадцать сортов, а может,и все восемнадцать.Особенно давешняя хороша, где мёда гречишного малость,терпка и не приторна. (Ноет душа, но это неважно – осталосьнедолго.) Вздыхает последний поэт, и всё ожидает чего-то,

сжимая полезный латунный предмет – рейсфедернемецкой работы.Пора молодеть, перестраивать дом, копить на поездку в Неаполь.Как всё-таки славно живётся трудом. Тушь жирная капнула на пол.Звезда покатилась. Луна поплыла. Залаял Трезор у калитки.Что, унтер в отставке, давай за дела. И жизни, и смерти в избыткена каждого выдано. Со свечи снимая без гнева и страханагар, бормоча, что и в царской печи не сгинула вера Седраха,Евгений Абрамович, как Пифагор, склоняется над чертежами,и мыслит, сужая презрительный взор: как страшноменя облажали!