После банкета

Удалились задние красные огни машины, увозящей Ямадзаки, и Кадзу одна пошла по совсем уже темной дороге к дому. Не решилась сразу войти в ворота, немного побродила рядом. После направилась в дом.

Нарочито громко спросила служанку:

– Мой муж уже поел?

– Нет, только что закончили готовить. Вы тоже будете кушать?

– Я не очень голодна, – пробормотала Кадзу. Она не могла представить себе совместный ужин сегодня. – Захочу – тогда скажу.

Ногути уединился в маленькой комнате рядом с верандой. Кадзу окликнула из-за двери:

– Я дома.

Ответа не последовало. Кадзу вошла, села на циновку. Ногути читал книгу и не обращал на нее внимания. Бросалась в глаза его полностью поседевшая после выборов голова и шов на спине обтянувшего худые плечи кимоно: он не умел толком надевать кимоно, и шов сполз влево. Но Кадзу понимала, как далека от нее эта спина, и ей, чтобы поправить шов, уже не дотянуться туда рукой.

Наконец Ногути, не поворачиваясь, произнес:

– До меня дошло все, что ты сотворила. Может, ты была вынуждена так поступить, но простить это мне трудно. Ты мне изменила.

– О чем это вы?

Ее слова прозвучали надменно, и Ногути потрясла их сила, но он решил, что был слишком краток. Он впервые за вечер обернулся лицом к жене и заговорил. Он не повышал голос, объяснял спокойно, но в голосе сквозила сильная усталость, и все это составляло резкий контраст с возвышенным содержанием его речи.

Ногути считал, что поступки человека не должны расходиться ни с политическими взглядами, ни с привязанностями. Все его дела должны опираться на один и тот же принцип: и политика, и любовь, и мораль обязаны, как созвездия, существовать согласно установленному для них закону. Поэтому не важно, случилась одна или несколько измен, – это всегда измена принципам. И политическая честность неверной жены, и политическая измена верной жены одинаково аморальны. А самое страшное, что раз совершенное предательство влечет за собой все новые и новые, толкает к разрушению принципов в целом. Если следовать этому древнекитайскому взгляду на политику, Кадзу, обходившая с подписным листом политических противников, совершила прелюбодеяние – она «спала» с этими мужчинами.

Кадзу слушала речь Ногути рассеянно. По правде говоря, она не понимала этих идей. Но считала себя абсолютно правой, и с этой точки зрения ее самоуверенность нисколько не уступала самоуверенности Ногути.

Из-за случившегося он полностью разочаровался в Кадзу, примирился с тем, что исправить ее поведение невозможно, но обнаружил все слишком поздно – что указывало на оптимизм этого бескорыстного человека. Ногути, ослепленный сознанием своей правоты, не видел истинной природы вещей. Почему он женился на Кадзу? Чем глубже Ногути верил в принципы, тем сильнее втайне желал эту женщину – разве это не осквернение принципов?

Ногути злился еще и потому, что на его чувства и попытки чему-то ее научить Кадзу отвечала только внешне, без подлинной искренности. Она совершенно не признавала мужских чувств, проистекавших из принципов, и не считала их проявлением любви. Зрелого человека невозможно перевоспитать: можно принять, что любовь – это когда глаза мужчины сверкают, не в силах от тебя оторваться. Остается лишь кротко и честно ответить на чувства и пристойно общаться в пределах невозможной, заданной логикой страсти.

Нельзя сказать, что Ногути с самого начала не разглядел горячего интереса Кадзу ко всему происходящему, ее страсти к активной жизни, прирожденной жажды всему отдаваться полностью, без остатка. В этом, вне всякого сомнения, состояла ее привлекательность. Именно эти качества пробудили пыл такого правильного и честного мужчины, как Ногути.

Он требовал, чтобы Кадзу разделяла его принципы, она же не проявляла желания привить ему свои. То было некое жизненное одиночество: она полагала, что лишь сама способна осуществить то, чего хочет. У нее напрочь отсутствовали логически выверенные чувства. Логика ее лишь остужала. И Кадзу, осознавая свое жизненное одиночество, всегда страшилась одиночества после смерти.

И Ногути стремился подогреть этот страх, когда спокойно произнес:

– Вот что я скажу. Это мое последнее слово. Если теперь ты откажешься от возобновления работы и продашь «Сэцугоан», я стерплю то, что стерпеть трудно. Придется начинать сначала. Если сейчас скажешь «да», мы с трудом, но успеем. Но если скажешь «нет»… Думаю, ты в полной мере осознаешь, что между нами все кончено.

Перед глазами Кадзу промелькнула безвестная могила на каком-то заброшенном кладбище. Покосившийся надгробный камень, заросшая сорняками одинокая могила человек, к которому никогда не придут родственники, – как итог жизненного одиночества. Ее мечты рушились. Бездонный, темный ужас пронзил сердце. Если Кадзу не останется в семье Ногути, другого пути у нее нет, и этот призрак будущего выглядел чудовищно убедительным.