После Европы

Джордж Оруэлл был совершенно прав: «Чтобы увидеть то, что происходит прямо перед вашим носом, необходимо отчаянно бороться». 1 января 1992 года мы проснулись в мире, с карты которого исчез Советский Союз. Одна из двух сверхдержав рухнула без войны, вторжения инопланетян или иной катастрофы, если не считать одного нелепого и неудачного переворота. Распад Советской империи произошел вопреки всем представлениям о ней как о слишком большой, чтобы рухнуть, слишком устойчивой, чтобы пасть, слишком вооруженной, чтобы быть поверженной, и пережившей слишком много потрясений, чтобы просто обвалиться. Еще в 1990 году группа ведущих американских экспертов настаивали, что «сенсационные сценарии хороши в качестве захватывающего чтива, но… в реальности существует множество стабилизирующих факторов; общества постоянно преодолевают кризисы, даже самые серьезные и опасные, но редко совершают самоубийства»[5]. Однако иногда общества

действительно совершают самоубийства – и делают это даже с некоторым пылом.

Сегодня, как и сто лет назад, европейцы переживают период, когда парализующая неизвестность захватывает воображение общества. В подобные моменты политические лидеры и простые граждане колеблются между лихорадочной активностью и фаталистическим бездействием. Прежде немыслимый

распад Европейского союза начинает казаться неизбежным. Сюжеты и представления, еще вчера определявшие наши поступки, сегодня звучат не только анахронично, но и невразумительно. История показывает, что если некое событие кажется нам абсурдным и нелогичным, это еще не значит, что оно не может произойти. Всеобщая ностальгия Центральной Европы по либеральным Габсбургам – лучшее подтверждение тому, что иногда оценить что-то можно, лишь потеряв.

Европейский союз всегда был идеей в поисках реальности. Но сегодня в обществе растет подозрение, что скрепляющие Союз силы ослабли. Общая память о Второй мировой войне, к примеру, давно испарилась: половина школьников Германии в возрасте 15–16 лет не считают Гитлера диктатором, а треть полагают, что он защищал права человека. В сатирическом романе 2011 года «Он снова здесь» Тимур Вермеш пишет, что вопрос сегодня даже не в том, возможно ли возвращение Гитлера, а в том, сможем ли мы его распознать. В Германии книга разошлась более чем миллионным тиражом. Вполне возможно, что «конец истории», предсказанный Фрэнсисом Фукуямой в 1989 году, уже наступил, но в том странном смысле, что исторический опыт больше ничего не значит и мало кому по-настоящему интересен[6].

Геополитическое обоснование европейского единства утратило смысл после распада Советского Союза. И путинская Россия, сколь бы угрожающей она ни была, не заполняет этой лакуны. Европейцы сегодня уязвимее, чем на излете холодной войны. Опросы показывают, что большинство британцев, немцев и французов верят, что мир движется к большой войне и что внешние угрозы разделяют, а не скрепляют европейский континент. По результатам недавнего исследования, проведенного Gallup International

, в случае серьезной угрозы безопасности жители минимум трех государств – членов ЕС (Болгарии, Греции и Словении) будут ожидать поддержки от России, а не от Запада. Радикально изменился и характер трансатлантических отношений. Дональд Трамп – первый американский президент, не считающий сохранение Европейского союза стратегической задачей внешней политики США.

Социальное государство, некогда лежавшее в основе послевоенного консенсуса, сегодня также под вопросом. Европа стареет: к 2050 году средний возраст на континенте достигнет примерно 52 лет (против 37,7 в 2003 году), и будущее процветание Европы перестает казаться чем-то безусловным. Большинство европейцев считают, что жизнь сегодняшних детей будет сложнее их собственной; и, как показывает миграционный кризис, иммиграция вряд ли улучшит демографическую ситуацию в Европе.

Но только ли демография подрывает европейское социальное государство? По мнению Вольфганга Штрика, директора Института Макса Планка и одного из ведущих социологов Германии, европейская модель социального государства находится в кризисе с 1970-х годов. Капитализм успешно освободился от институтов и ограничений, навязанных ему после Второй мировой войны, в результате чего прославленное европейское «налоговое государство» обернулось «долговым». Вместо перераспределения налоговых поступлений от богатых к бедным европейские государства обеспечивают свою финансовую стабильность за счет дефицита бюджетов, занимая у будущих поколений. Избиратели утратили возможность влиять на рынок, что подтачивает сам фундамент послевоенного социального государства.