После России

Новые клоуны комичны, они, не рискуя ничем, развлекают буржуазию, они носят революционные маски, но, по существу, они пудели, подстриженные под ЛЬВОВ. Они создают особую атмосферу на рынке искусства, на этом шумящем базаре, и если учесть, что в одном Нью-Йорке 470 тысяч художников только с американскими паспортами, то есть в тридцать раз больше, чем во всем Советском Союзе, то представляете, сколько же страстей бушует вокруг. Да, рынок — это безумная борьба, безудержная динамика, беспощадные стрессы. Но рынок невинен, как атомная бомба или нож. Сам по собственному желанию рынок не убивает. Разве может он убить птиц, несущих золотые яйца? Но как только меняется ситуация, конъюнктура, рынок сам возвращает себе выстоявших перед модой. Рынок не врывается к тебе с полицией, рынок не учит тебя, как надо работать. В условиях свободы нельзя запретить человеку быть или хотеть быть рабом. Отменить рабство в условиях свободы нельзя. Художник проникается рыночной идеологией и становится рабом, продавая черту свою душу за маленькие блага. Правда, сегодняшний рынок начинает поворачиваться к более стабильным ценностям, потому что к более стабильным ценностям начинает обращаться американская молодежь, общество. А посему: дело Сальери — убивать, дело рынка — торговать, а дело художника — работать.

Оценивая степень свободы и несвободы, я заметил, что сейчас у вас происходят кое-какие телодвижения. Я вижу своих друзей по «катакомбной культуре» (термин 1949 года). Перед нами стояли задачи: собрать все, что возможно, сохранить все, что возможно, создать все, что возможно. Но поскольку в те времена больше трех человек мы не собирались, разве что на распитие бутылки, то мы пели «Любовь и голод правят миром. Голода хватает, любовь надо создать». Мы разыгрывали из себя веселых пьяниц и бабников — единственное, что поощрялось как социальное времяпровождение.

Но вот прошло время, и я увидел в Нью-Йорке некоторых из тех, кого знал тогда. В свое время ведь «катакомбная культура» оплодотворила официальную, скажем, в лице Окуджавы или Высоцкого. Удивительное обстоятельство: мои друзья, которых я всю жизнь знал, оказались в центре того, что сейчас у вас происходит. Тот же Иван Фролов, тот же Юрий Карякин, тот же Замошкин — я могу перечислять без конца. Я встретился с ними и к радости своей увидел, что то, что они говорили тридцать лет тому назад только за моим столом, они сейчас говорят публично. Это очень приятно. Кроме того, многие молодые ребята, с которыми я общался и которые задавали вопросы, более раскованны и интеллектуальны, в отличие от нас в их возрасте. Но поскольку структура не изменилась, то мало что изменилось в понятии свободы — несвободы. Опишу эту структуру. Я вижу ее пирамидальной могилой, в которой в больших студиях помещены маршалы и генералы, в меньших — капитаны, в еще меньших — сержанты и т. д. Но каждый совершенно четко знает, что если он откажется от собственного «я», растопчет свою душу, то у него есть шанс подниматься вверх, вверх по пирамидальной могиле. И сейчас люди, которые ездят за рубеж, не разрушают эту могилу, просто организовался некий кооператив выездных, эти люди как бы на барщине. Барщина была во времена крепостного права. Оброковая система пока еще сохранена. Талантливые люди платят деньги барину и за это имеют свои блага. Так что структура не отменена. И поэтому не отменен поиск неуправляемого подтекста. И где-то, несмотря на то что мы говорим очень свободно, я уверен, что и сейчас есть люди, ищущие в моих речах не текст, а подтекст. Хотя мой подтекст в данном случае есть мой текст. А поскольку существует чиновник по неуправляемому подтексту, значит, существует и пирамида. Кто-то за кем-то следит, действует группа специалистов по специалистам, и, наверное, есть секретное министерство по неуправляемому подтексту. И мечта этого министерства, чтобы люди прекратили выращивать хлеб, ковать металл, а чтобы все следили друг за другом в надежде, что выловят этот мистический неуправляемый подтекст. Хотя я за перестройку и за гласность, я не вижу пока у вас структурных изменений. Поэтому в таком гротескном виде мне представляется нынешняя ситуация.

— Вы исследовали феномен бюрократии. В чем, как вам думается, самое существенное отличие советской бюрократии от американской?