После России

— Да, основная моя работа — это огромный памятник, который условно назван мною «Древо жизни». Он содержит в себе тему дуалистического противоречия человека и природы, человека и второй природы, самого человека. В 1956 году, когда я был в очень тяжелом состоянии и мне казалось, что больше не для чего работать, так как бессмысленно работать в никуда, без надежды выставляться, я задумался над своей будущей судьбой художника. И в одну ночь, это было буквально сразу, во сне я увидел «Древо жизни». Я проснулся с готовым решением. Правда, тогда «Древо жизни» состояло не из семи витков Мебиуса, а из одного. Но общая форма, форма короны дерева и форма сердца была решена. Таким образом, я как бы увидел сверхзадачу, которая примирила меня с реальной судьбой.

Так что же такое «Древо жизни»? Это семь витков Мебиуса, сконструированных в форме сердца. Для меня символы и знаки не пустое место. В Библии «древо» — синоним сердца, а «сердце» — синоним креста. Таким образом, «Древо жизни» объединяет эти понятия.

Сооружение, о котором я мечтаю, явилось бы попыткой синтеза различных направлений и школ, стало бы средоточием современной технологии, возможных различных гипотез, а также действующим музеем искусства. Когда рассматривают это сооружение как скульптуру, меня спрашивают: «Как же может быть так велика и многомерна скульптура?» Но вопрос этот нелеп хотя бы потому, что есть произведения культуры, как Божественная комедия или Библия, они не читаются от корки до корки как полицейский роман. Есть явления культуры, которые изучаются частями. Но эта множественность едина. Почему я придумал жесткую структуру из семи цветов спектра? Почему я пытаюсь заковать свое творчество в столь математические и жесткие границы? Я объясняю свою фантазию, исходя из некоторых исторически сложившихся предпосылок русского интеллигента, его стремления к созданию вечного.

— Если папа Римский предложит вам стать автором памятника Христу, вы согласитесь?

— Мне кажется, что трудно найти скульптора на такой заказ.

— Важны ли для вас цветовые ассоциации. С каким цветом ассоциируется та Москва, которую вы сейчас увидели?

— На последний вопрос очень легко ответить. Я эту Москву увидел более зеленой. И этот зеленый цвет создал для меня некоторую праздничность. Но хочу сказать, чтобы вы не подумали, что я очень оптимистичен: за этими зелеными деревьями я вижу грязные обвалившиеся, облупившиеся дома. А насчет использования цвета — ведь я не живописец, хотя я написал уже сотни картин, которые рассматриваю как эскизы к будущим росписям и витражам своего «Древа жизни». Поэтому я никогда не пытался и не претендовал на роль эстетического живописца. Принципом моей живописи является идея отца Павла Флоренского и в какой-то степени идея рус-ской иконы: «свет, как колебание света, идущий на тебя из хаоса». Поэтому мои цвета не являются визуальным произведением эстетического видения мира, а являются тем внутренним сновиденческим состоянием, которое я опредмечиваю, как свет, «идущий от света».

— Не кажется ли вам, что демократия, управляемая законом, более бесчеловечна, чем, скажем, самодержавие, еде миловать — одна из основных привилегий?

— Да. Например, я проиллюстрировал монархические убеждения Данте и понял, что он четко проводит идею, что монарх лучше, чем его советники. Почему? Потому что советники добиваются своих частных интересов. а монарх, если он абсолютный монарх, наделен такой абсолютной властью и таким чувством, как любой человек, то есть монарх есть… индивидуум, отдельный человек, но одновременно он как бы средоточие всех других людей. В подчищенном виде, как художник, я могу себе представить некое идеальное существо в виде монарха, освобожденного от различных забот: физических, денежных, без боязни, что его подсидят, укусят, обманут. Но, к сожалению, такого монарха не было. Может быть, в Древнем Египте, где фараоны объявлялись божествами, и то это неправда. Поэтому я все-таки думаю, что охлократия хуже, чем монархия, но демократия лучше.

— Так ли плачевно положение советской культуры? Существует ли. на ваш взгляд, сегодня талантливая «законная» культура?

— Бесспорно, я глубоко убежден, что даже часть официальной культуры — только не нужно ее называть соцреализмом — является очень серьезным явлением. И совершенно не нужно болеть комплексом неполноценности. Наоборот, я думаю, учитывая трудности, которые преодолевала советская культура, в частности опасность самовыражения, некоторые достижения ее явно налицо.