После России

— На Украине такой разговор шел: Сталин сказал, что умирает народ, который нам не нужен. Дескать, умирает чуждоклассовый элемент.

— Так говорили?

— Так говорили.

— Какие воспоминания остались у вас о коллективизации?

— Я была маленькая и многого не помню. Мой папа умер, когда мне было шесть лет. Но помню только, у всех наших родственников все забрали. Они остались ни с чем. И еще помню пожары каждую ночь: где-то что-то горит. Поджигали зажиточные дома, что в колхоз шли.

Что еще помню? Самое страшное, вы даже не поверите: люди ели людей. Каннибализм. Моя сестра работала на фабрике-кухне. У ее подруги в деревне жили мать и двое маленьких братиков. Приезжает, а дома никого нет. Идет через всю деревню, а вся деревня пустая, окна забиты. Входит в избу и видит: один брат лежит мертвый, а второй сидит на окошке, худой весь, аж зеленый уж. Спрашивает: «А где мама?» — «Мамы нет. Мама умерла. В комнате лежит».

Зашла она в комнату и застыла как вкопанная: у матери вырезаны были эти самые места… Она так испугалась, что тут же сбежала, она боялась, что ее тоже могут убить и съесть. Вот так было.

— Скажите, а у вас было такое ощущение в те годы, что вы с родиной порвали навсегда?

— Да, было такое ощущение, и я страдала. Очень страдала. Я никому ничего плохого не сделала; только потому, что мне понравился парень, я вышла замуж, я могу потерять родителей и свою родину навсегда.

— Ваше счастье, что здесь остались. Если бы вернулись, то скорее всего не к родителям, а прямо в лагерь.

— Да, наверняка, наверняка. Это так, конечно.

— Можете вы рассказать поподробнее — вот как вы ехали в Германию, как устроились, много ли было с вами русских? Как к вам относились немцы-хозяева?

— Вы знаете, некоторые говорят, что было плохо. Ну конечно, везли нас в товарных вагонах, кушать давали немного. Но когда мы приехали на место, то я имела счастье попасть на такую фабрику, где нетяжело было работать. Конечно, некоторые русские сопротивлялись, не хотели работать на чужого.

— Может быть, заставляли что-нибудь делать непосильное, тяжелое слишком?

— Вот этого я уже не знаю. Я в крестьянках не работала. Мне, правда, помогало, что я немножко немецкий язык знала со школы. И могла объясняться. А кто совсем не знал, тому было хуже. А жили мы в общежитиях. В моей комнате было семнадцать человек. Из Чехословакии, из Румынии…

— Кто вас освободил — американцы?

— Американцы.

— Как они отнеслись к русским во время освобожден ния?

— Я вскорости уехала оттуда, но там было что-то непонятное. Американцы говорили, что мы должны ехать на родину.

— Перед концом войны немцы не пытались что-нибудь сделать с русскими рабочими?

— Нет. Ничего плохого. Отношение было доброжелательное, хорошее.

Помню другое: мне в руки попала листовка, на ней изображен советский танк и танкисты встречают девушку, угнанную в Германию. Она разрывает цепи, и все это с улыбкой, с радостью. Ну а когда потом русские стали нас ловить, я все вспомнила об этой листовке.

— Чем вы занимаетесь? Какая у вас профессия, ремесло?

— Долгое время я ничего не делала, потому что у меня мальчик родился и не на кого было его оставить. После войны было мало детских садиков, принимали детей только тех, кто на работу устроился. Я не имела, можно сказать, никакой профессии. Вот и сидела дома. Только потом уже, позже, когда вырос сын, пошла работать.

— А судьба сына? Что с ним?

— А он выучился, здесь живет, женился.

— Чем занимается?

— Он по химии.

— Дома вы говорите по-русски?

— С мужем по-русски.

— А с сыном?

— И с сыном тоже.

— А как к вам, к русским, относилось местное население?

— Хорошо.

— На протяжении всего времени?

— На протяжении всего времени хорошо относились.

— Ну а вот были какие-то полосы, когда было плохое отношение? Мне, к примеру, рассказывали, что, когда мы сбили южнокорейский самолет, к русским, во всяком случае в США, стали плохо относиться. Здесь было таков?

— Могу только одно сказать: со мной хорошо обращались.