Последнее лето

После этих слов Смольников взглянул на часы, отметил, что тридцать минут истекли, и откланялся: мол, пора на службу спешить. И теперь Аверьянов остался наедине со своим желанием немедленной и милосердной смерти.

Он вышел из чайной, направился к извозчикам, размышляя о Тамаре, которую хорошо помнил, об ее отце, погибшем в Маньчжурии, о своей покойной жене, о Марине. О Марине Аверьянов думал больше всего, только не перебирал в памяти, как следовало бы, те времена, когда она была хорошенькой пухленькой девочкой с наивными вытаращенными глазками, не ее угрюмое, отчужденное взросление вспоминал, не то воинствующее презрение, коим она обливала его в последние годы, когда затеяла играть в нехорошие революционные игры. А вспоминал Аверьянов, как в честь первого дня рождения дочери он целое поле в Зименках засеял васильками, да не простыми, а махровыми, семена для которых были куплены в Германии. Он привез туда Антонину и Марину, и дочка ковыляла среди синего моря цветов, ошалев от изумления и восторга. С тех пор каждое лето цвели, не переводились там васильки. Марина сначала часто ездила смотреть на них, потом перестала. Васильковое поле стало для нее символом бесполезной траты денег, «заработанных народными кровью и потом». А как-то раз Аверьянову сообщили, что поле в самом цвету оказалось вытоптанным. Почему-то он сразу решил, что с ведома Марины. Никаких доказательств не имелось, а все же он не сомневался, что это так. Он и сам не ожидал, что испытает такое горе при своей догадке…

Сравнимо с тем горем было только теперешнее его состояние. Да еще рассказ Смольникова о дочери богатого человека, вступившей в постыдную связь… Что ж, Аверьянов вовсе болван, что ли? Невозможно не понять намека. Смольников предупреждал его, что у Марины с кем-то шашни, причем с кем-то очень опасным. Опасным смертельно!

Ладно, его смерть и так не за горами. Но прежде всего опасность – для Марины…

Да… Да! Вернулся, называется, в родной город!

Наконец Аверьянову надоело бродить по опустевшему вокзалу, он взял извозчика и велел ехать в верхнюю часть, на Студеную.

* * *

– Карты, ах, карты! Это, молодой человек, особый волшебный мир. Ничто не даст нам такой глубины переживаний. Какая там классовая борьба, о которой постоянно талдычат нынешние молодые! Какой интерес в справедливости? В расчет идет только удача. Вчерашний нищий сегодня может стать богачом! Вот что такое карты!

Седоволосый и седобородый человек с правильными, резкими чертами до сих пор красивого лица, хотя и изрядно подпорченного одним закрытым, бельмастым глазом, давал краткий курс шулерских приемов молодому человеку в простой студенческой тужурке. Эта потертая тужурка пристала ему, как корове седло: на нем, статном, широкоплечем, с узкой талией, мундир бы гвардейский смотрелся замечательно!

Молодой человек снял во втором этаже комнату с фонарем, по-научному говоря, с эркером, от столования отказался, плату вносил исправно, одевался франтовато, но по большей части сидел дома, читал книжки, свистел, бродя из угла в угол, или набивал руку на шулерских приемах, которые с охотой почерпывал от хозяина дома.

Конечно, любой человек, поглядев на жильца, сказал бы тому: «Да не спятил ли ты, хозяин? Небось рожа-то из сыскного, больно уж приглядная! А выправка, ты только погляди… Да его хоть сейчас в мундир, саблю в руки, на резва коня верхом – и на парад во главе полка! Кого ты пригрел, кому ты тайны свои открываешь? Он же выдаст тебя, с потрохами продаст, он же к тебе ищейками приставлен и сам ищейка первейшая!»

Конечно, люди вправе говорить все, что им в голову взбредет, однако учитель своего нового ученика ничуть не опасался. Он знал о нем достаточно, чтобы чувствовать себя с ним совершенно спокойным. Папаша его был некогда прокурором в Энске, ну так и что? Это не мешало ему тайком водить дружбу со знаменитым шулером и брать у него уроки шулерства и мошенничества. Благодаря тем урокам уважаемый человек, которого, конечно, никто из приятелей по клубу не решился бы заподозрить ни в чем дурном, славился как один из удачливейших игроков и добивался немалых прибавок к своему убогому прокурорскому жалованью. Они расстались после перевода господина прокурора в Москву, но сохранили друг о друге самые наилучшие воспоминания. И старик был не только удивлен, но и весьма польщен, когда сын явился к нему с рекомендательным письмом от отца и попросил быть его добрым гением – как был он в свое время добрым гением папеньки.

На такие услуги старый маэстро зеленого сукна был всегда готов – и охотно взялся за уроки, перемежая практику с высокопарными теоретизированиями, до которых был весьма охоч, ибо был он красноречив и велеречив:

– Хороший шулер встречается редко. В нашем деле имеются и ремесленники, и артисты. Артист должен обладать не только выдержкой и находчивостью, но и все пять внешних чувств должны быть в нем развиты до совершенства. Не говоря уж о главном – об осязании, зрение и слух, равно как и обоняние и вкус, также должны работать у него без отказа.