Последняя глава

— Так… — Господин Флеминг очень задумался: — Я ничего не знал о первом разе, — сказал он.

— Зачем вам было знать? Вы еще тогда были слабы, — и не за чем было говорить вам.

Господин Флеминг еще больше задумался. Оба молчали.

Была чудная погода, бабье лето; перед ними был вид на простиравшуюся внизу обширную долину. Они шли, оба молодые, жизнерадостные, и оба молчали. Фрекен д'Эспар с полным самообладанием отнеслась к серьезному осложнению своей судьбы. Она ведь уже две недели тому назад получила предписание вернуться к исполнению своих обязанностей, но не поехала, — не могла же она бросить больного человека, нуждавшегося в ее поддержке? А теперь дня два назад она получила уведомление о своем увольнении. Об увольнении. Она это перенесла спокойно, и по той или иной неизвестной причине ничего не сказала об этом господину Флемингу, и вдобавок еще сегодня утром, забыв собственные неприятности, внимательно слушала об огорчениях ректора Оливера. Эта девушка не из ноющих! Но теперь у нее деньги подходили к концу, и она, наконец, вынуждена была сказать об этом.

— Сколько раз предупреждают? — спросил господин Флеминг: он надеялся, что может быть отсрочка. — Три раза? Три предупреждения?

— Нет, — ответила она, улыбаясь, — больше не будет. Только вот теперь.

— Ну! Неужели? Значит, нет никакого выхода? Вы завтра уезжаете?

— Да, завтра.

Они снова смолкли. Господин Флеминг остановился, у него было такое чувство, что уже не стоит больше идти дальше.

Фрекен пришла ему на помощь:

— Это что за дом? — сказала она. — Его раньше не было. Давайте, посмотрим.

Они подошли к стоявшей на лугу небольшой постройке; это был сарай, только что поставленный Даниэлем для хранения в нем сена с дальних лугов, и так как он был такой новенький, и в нем было такое свежее сено, то они зашли в него, чтобы отдохнуть. В строении нет двери, солнце светит в него сквозь широкое отверстие, воробьи влетают в него и опять вылетают в погоне за мухами. В душе господина Флеминга шевелятся, может быть, воспоминания; он становится сентиментальным и грустным и начинает говорить о своем родном доме, — он вовсе не велик, это в сущности вовсе не именье, не замок, нет, это просто изба, вовсе не богатство, какое там!..

— Вы, конечно, видите сейчас все в слишком мрачных красках, — утешает она.

Ну, может быть, он немного и чересчур мрачно смотрит, во всяком случае там есть кое-какие деревья, лес, пахнет сеном, ручей бежит, через него был досчатый мостик, и на этом мостике он не раз леживал, ловя рыбу удочкой, у которой крючок был сделан из булавки. Детские воспоминания и грусть, печаль и поэзия молодого человека с больными легкими, переехавшего из одной страны в другую. Он намекнул, что надо бы ему ехать домой, но хочется еще побыть здесь в горах некоторое время, попытаться опять стать здоровым. Он не раз бывал угнетен и сомневался в своем выздоровлении, но вот тогда фрекен д'Эспар подбодряла его и вновь зажигала в нем надежду. Нет, нет, она не должна противоречить и преуменьшать сделанное ею, он благодарен ей за все, что она сделала, и не представляет себе, как прошло бы для него время без нее.

Вот, о чем говорит он.

Она слушала его с радостью; тон их разговора становится интимным и нежным, они открывают друг другу своим души, улыбаются и одобряют все, что говорит другой. Когда она снова напоминает, что завтра они должны расстаться, он весь как-то поникает, углы рта его опускаются; тогда она говорит:

— Не пора ли идти за простоквашей?

— Нет. Сказать правду, теперь мне все безразлично.

— О, что за пустяки! Я вас не узнаю!

— Да, все равно, будь, что будет, — повторяет он. Молчание. Каждый думает о своем — может быть, они думают об одном и том же. Вдруг фрекен д'Эспар приходит ему на помощь:

— Вы за меня боитесь? Не беспокойтесь об этом. У меня достаточно денег, чтобы пережить затруднительное положение.

Он очень удивленно ответил: помилуй бог, вовсе он не о том. Что об этом думать? Деньги? Их она может от него получить. Но каково будет ему одному?

Молчание. Она сидит и смотрит на его тонкие пальцы, кольцо, кажется, вотвот упадет с пальца. Эти пальцы ни на что не годятся, — думает она, — может быть, они не могут ни ударить, ни схватить, нет, они такие беспомощные и неспособны ни пошлепать, ни приласкать. Она видит опять шелковые чулки на икрах его ног и вспоминает, как во время болезни он менял свою тонкую ночную рубашку, если только на ней оказывалось кофейное пятно, величиной хотя бы с булавочную головку. Так уж, верно, полагается у графов. Два раза было, что он позволил себе лишнее, и держал себя более интимно, чем она могла допустить, да, да, при чем глаза его так и впивались в нее. Совершенно верно. Но это было от болезни; теперь она была более готова извинить это, потому что в общем она больше привязалась к нему с тех пор.

— Я не знаю, что же нам делать? — сказала она. — Может быть, я могла бы побыть здесь?

Это было сказано мило и доверчиво. Он тотчас же спросил:

— Могли бы вы бросить ваше место в городе?

— Да, — ответила она.

— Так бросьте! Остальное я все устрою.