Последняя игра в бисер

А взгляд все равно тянется, пытаешься понять — что ж в них есть такое, чего нет в нас, почему в их присутствии чувствуешь себя нескладным, уродливым, чуждым? Досада брала. Остроухих не велели трогать, но он видел: кто-то из ребят нет-нет да и распустит руки. Да и сам он однажды, подгоняя эльфа, которому пришло время садиться в подводу, приложил его саблей плашмя. Не так сильно и приложил, для порядка. Остроухий развернулся и посмотрел прямо, и в глазах его отчетливо читалось: «Почему?» Не «За что?», как у человека было бы, а «Почему?». Эльф считал — у стражника должна быть причина бить его, и ожидал, что сейчас ему эту причину объяснят. Только Сопляк ни себе, ни ему не смог бы объяснить, откуда такая сильная, до дрожи в пальцах, охота ударить.

С тех пор он никого из них не трогал.

Раз у Сопляка хватило глупости спросить — куда их везут на самом деле. Южанин хмыкнул, глаза его сразу будто выцвели, стали скверными:

— Куда… На кудыкину гору, собирать помидоры. Пусть потрудятся на благо Державы…

Так и уехал. Сопляк больше ничего не спрашивал.

* * *

Когда забрали Терновников и Виноградников, в башне будто стало пусто. Хотя их все равно оставалось куда больше, чем эльфы способны выносить.

Возможно, в этом их расчет, думал Энвель. Они приучат нас спать вповалку, бояться смерти и использовать темную магию. И не будет больше эльфов, ведь то, что останется, — это будем уже не мы…

Он лежал и смотрел в стену; огонек свечи колыхался, и на камне играли блики и тени. Одна из теней, с лютней в руках, подошла поближе, присела рядом.

— Сколько ты уже не был в Спокойной роще, брат? — спросила тень. — Ты носил повязку, тебе есть кого там навещать…

Энвель махнул рукой.

Где-то за заколоченными окнами ночная птица кричала: «Кто ты, кто ты, кто ты?»

Мне бы знать…

— Кого из нас там не ждут, скажи мне? Но отсюда невозможно уйти.

Он пытался вырваться — закрыть глаза, отправить душу в другие миры. Но постоянно что-то мешало — говорок охранников, чужие шаги, стоны младших, которых пути сна опять выводили к разрушенному городу. Даже треск свечей стал его раздражать.

— Из-за того ли ты не ходишь в Рощу… или из-за тех, кого боишься там встретить?

— Я не эльф, — сказал он тени. — Мы должны быть бессмертны, помнишь? Мы должны быть веселы и холодны… Мне холодно, Ривардан, но мне не весело…

— Раз уж мы проиграли, все, что нам осталось, — это умереть с достоинством…

Бард говорил, как ему и полагалось, и сопроводил свои слова печальным мотивом. Но прав был Гаэль — как бы они ни умерли сейчас, это будет означать поражение.

Лиадан, самый младший из них, стоял, зажмурив глаза, в единственном лунном луче, пробившемся сквозь доски; стоял с протянутой рукой.

Энвель позвал его; тот обернулся с виноватой улыбкой. Протянул на ладони горсть серебряных бусин, выпрошенных у луны.

Энвель только вздохнул.

Лиадан из дома Утесника; родился уже после Заката. Он не виноват в глупости и тщеславии старших, которые проглядели человека. Его род прибыл с моря, чтоб сражаться, и Лиадан, помнящий соленый ветер и бесконечность на горизонте, труднее, чем остальные, переносил неволю. Он высох, как сохнут водоросли на солнце, дышал с трудом, будто рыба, вытащенная на песок.

— Старший, — не выдержал он, — правда ли то, что говорят люди: мы отправимся на море?

Энвель положил руку ему на плечо. Сил нет, отдавать почти нечего…

— Что ты видел во сне? Море?

Он дождался легкого кивка, и понял, что младший лжет. Но когда его имя назовут, он пойдет за людьми с радостью. Любая дорога для него теперь — дорога к морю.

Этой ночью Энвель слышал волну. Мощная, темная, она бушевала и колотилась в поставленную когда-то давно перегородку. Сейчас, в этом безвременье, слившемся в один день, и не вспомнить, зачем ее ставили.

«Ты знаешь, что можно сделать», — сказал Старший, развернулся и побрел по долине, усыпанной маками.

Если поднять перегородку, волна хлынет в башню, захлестнет охрану, вынесет их на свободу, в холмы, в леса. Даст им силу сражаться. Силу побеждать.

Несложный ритуал, несколько слов, которых ты никогда не учил — и никогда не забывал.

И на следующий день он вдруг плетет из бисера волну, грязно-зеленую, штормовую; она выгибает спину, рушит построенный Фингаром стеклянный мост, обрызгивает игроков.

Энвель остановился, поняв, что едва не сделал, — впору благодарить черные браслеты, запирающие силу. Ведь бисер — глупая материя, он все впитывает одинаково…

Энвель поднялся и отошел к окну, прижался лбом к занозистым доскам. Страшнее всего был не испуг, не презрение или непонимание в их глазах. Страшнее — затаенное ожидание. Наверное, благословение — быть человеком. Чужой может использовать темную магию и не увидеть, как скрипят и сдвигаются над головой, точно своды, основы мира; он живет не так долго, чтоб вообще узнать об этих основах. У людей не бывает геса; нельзя наказать за нарушение обета, который никто не давал…

* * *