Последняя надежда

– Эк, скажи на милость, какие деньжищи крутятся на этом телевидении, – вздохнул Кузьма Афанасьевич, принимаясь скручивать цигарку из туалетной бумаги. – Пришел, значит, угадал, и получи вещь. Не пахал, не сеял, а урожай собрал. Чудно, ей-богу, чудно. – Помолчал малость, выпуская из себя дым в печную прорву, и продолжил: – Тут вот на пенсию кое-как, стал быть, а там, понимаешь ли… такое дело. Дуриком попал пальцем в небо – и на́ тебе стиральная машина. Или еще что. Выучи всякие там премудрости, ходи, значит, на эти игрища и выигрывай. Или, положим, по знакомству. Этот-то, с усами который, в накладе небось не остается.

– А то, – поддакнула Елизавета Ивановна. – Знамо дело. У них там все схвачено. Все, значит, сродственники и кумовья. А как же. Нынче без этого никуда. Одно слово – мафия.

– То-то и оно, – согласился Кузьма Афанасьевич и поскреб у себя в затылке.

Ветер между тем взъярился до такой степени, что за стеной стал слышен топот козьих копыт и жалобное блеяние.

– Животные, а тоже беспокоятся, – вздохнула Елизавета Ивановна. И спросила у самой себя: – Аль пойти успокоить?

– Всю ночь не находишься, – зевнул Кузьма Афанасьевич. И вдруг приподнялся на табуретке, приблизился к окну и даже приложил к уху ладонь. – Никак опять волки? Слышь, баба? Слышь? То-то же козы забеспокоились. А с ветру – чего бы это они вдруг? А? С ветру-то…

Елизавета Ивановна тоже прислушалась, затем мелко-мелко закрестилась на чернеющую в углу икону. Заворчал и старый кобель Тёмка, спавший в углу за печкой.

– Что, Тёмка, волки или что? – спросил Кузьма Афанасьевич, заглядывая теперь за печь.

Тёмка приподнялся на передние лапы, зевнул во всю пасть, клацнул зубами, виновато вильнул хвостом и снова лег, свернувшись калачиком.

– Почудилось, – произнес с сожалением старик. И распорядился: – Давай, Ивановна, похлебаем чайку на сон грядущий да на боковую.

Елезавета Ивановна вынула из печи чугунок с кипятком, стала готовить чай.

– Раньше-то, с самоваром-то, как хорошо было-то – благодать, – приговаривала она с печалью в голосе, заливая кипятком фарфоровый чайник. – Сидишь, бывалоча, а он, родимый, пыхтит, сопит себе да сопит, а то вдруг как запоет, как запоет, что твой соловей. А от него дух-то… дух-то какой… сосно-овый. Да-ааа… А теперь… Теперь вон и волки стали к деревне подходить: развелось их черте сколько… прости Ос-споди.

– Да и деревни-то, считай, никакой нету, – вставил свое старик, отхлебывая из блюдца. – Была деревня да вся вышла. Кто на погост, кто в город подался. Одни мы с тобой и остались. Вот отрежут нам электричество, и будем жить, как в средние века: ни телевизора тебе, ничего прочего.

– Телевизор-то… он у нас и так на ладан дышит: сколь лет-то ему – о-ё-ёй. Еще Пильщиковы, соседи наши, живы были, когда Егорка его нам привез. Тут и со светом смотреть скоро не во что будет… – вздохнула старуха протяжно. И вдруг встрепенулась: – А ты, Кузя, написал бы письмо… на телевидение-то на это… А? Так, мол, и так, живем одни в диком, можно сказать, лесу, ни колхоза тебе, ни людей. Задайте, мол, какую-никакую загадку… Хоть про те же самые вулканы. Или еще про что. Вдруг отгадаешь. У тебя ж семилетнее образование. В молодости ты грамотеем у нас считался. На тракторе работал, на комбайне. Пусть зададут тебе что-нибудь из нашей, из деревенской жизни. Им-то что? Какая им, к примеру, разница? Им главное – деньги истратить и чтоб смотрели и думали, что и всем так тоже, на дурачка то есть, повезет. Про дурочка ты, конечно, не пиши, а про все остальное можно. На следующей неделе приедет Агафонов со своей лавкой, ты ему письмо-то и передашь. А он уж знает, кому его отдать. Парень-то ушлый.

– Экая ты баба, однако: сморозишь, так сморозишь, – закхекал Кузьма Афанасьевич. – Таких писем им поди тыщи присылают: всем на дармовщинку хочется чего ни чего хапнуть. А тут какой-то старик из какой-то бывшей деревни Задубровье, в которой осталась одна изба, да и у той крыша набекрень.

– Во-от, о чем я и толкую, – гнула свою линию Елизавета Ивановна. – И про крышу тоже пропиши. Письмо-то прочитают по телевизору, Клавдия глянет, на душе кошки заскребут: уехала, родителей бросила – и хоть бы что. Уж три года как носа не кажет. А так совестно станет, глядишь – и приедет.

– Как же, прочитают! – стал уже сердиться Кузьма Афанасьевич на свою старуху. – Это же ж шо-у! Соображаешь? А что есть такое шо-у, если в упор на него посмотреть? Шо-у есть обман народных масс и развлечение, чтоб поменьше думали о всяких безобразиях. А властям надо это, чтобы думали? Не надо. А то додумаются до каких-нибудь революциев. Или еще до чего. Соображать надо.

– А чего тут соображать-то? – не сдавалась Елизавета Ивановна. – Соображай не соображай, а баба с голыми плечами стиральную машину получила? Получила. И чего тебе еще надобно? Чтоб они там совсем до голяка раздевались?