Последняя остановка Освенцим. Реальная история о силе духа и о том, что помогает выжить, когда надежды совсем нет

Ханс стоял в коридоре первого этажа перед дверью Первой штюбе и размышлял. Нет, от эсэсовцев, которых и людьми-то назвать язык не поворачивается, не удастся добиться истинного раскаяния, даже если их когда-нибудь призовут к ответу. «Справедливое наказание» только увеличит градус их ненависти, и, хотя они могут притвориться, что изменились в лучшую сторону, ничто не может помешать им сговориться снова, как только их из соображений гуманизма выпустят на волю. Для них подходит только одно наказание: смертная казнь, потому что новое, здоровое общество надо будет непременно оградить от подобных типов.

Ханс сжал кулаки так, что ногти впились в ладони, чтобы сдержаться. Любое сопротивление, даже простое проявление сострадания, означает самоубийство, причем бессмысленное. Во время одной из предыдущих «селекций» нашелся фельдшер, который попытался помочь одному из несчастных. Эсэсовцу, который занимался селекцией, не понравилось, что весь процесс застопорился из-за одного человека. Но фельдшер запротестовал. И тут подошел лагерный врач, внес в список его номер, и фельдшер отправился в грузовик вместе с остальными.

Тем временем в коридоре появился ван Лиир. Он медленно прошел мимо Ханса, опустив голову. На нем была какая-то вонючая рубашка и хлюпающие при каждом шаге сандалии; вся его высокая, тонкая фигура с безвольно болтающимися руками производила жуткое впечатление. Казалось, смерть, которую он готовился встретить, уже поселилась внутри его. Он хотел что-то сказать Хансу.

Но у Ханса не хватало мужества, он чувствовал собственное бессилие. Он знал, о чем ван Лиир хочет спросить, но не знал, что ему ответить. Поэтому он отвернулся и шагнул в Первую штюбе.

Это было бегство, трусливое бегство. Попав в Первую штюбе, он спрятался за большой, сложенной из кирпича печью, но все-таки не смог унять свое болезненное любопытство и подошел к окну.

Погрузка уже закончилась, борта грузовиков были подняты и заперты, эсэсовец забрался на заднюю скамью, и грузовики были готовы отправиться в Биркенау. Ханс вцепился руками в подоконник. Он слышал, как поляки громко спорили, лежа в постелях. Ему очень хотелось закричать; им овладело странное чувство, будто кто-то сможет услышать его крик и явиться на выручку. Но ни звука не сорвалось с его губ. Слезы стояли в его глазах. И тут кто-то положил ему руку на плечо. Это оказался Циммер, толстый поляк из Познани.

– Ах, малыш, им больше не на что жаловаться. Они спели свою песню, свой Плач Иеремии.

Ханса трясло, и Циммер почувствовал это.

– Пошли, ты ведь должен быть сильным. У тебя есть цель, помни об этом. С тобой все будет в порядке, пока ты здесь, с нами. Ты молод и силен, и ты знаешь, что главный врач барака к тебе хорошо относится.

– Ты прав, Циммер. Я не из-за себя расстроился, а из-за этих людей, которые, как полные дураки, сами пошли на смерть.

Циммер грустно улыбнулся.

– Тысячи… да что там тысячи – миллионы пошли на смерть, и это выглядело точно так же. Ты их всех оплакивал? Просто теперь подобное случилось прямо у тебя на глазах, вот ты и расстроился. Но я все понимаю, знаешь ли. Ты пока что совсем мало видел по-настоящему страшных вещей. А я… Когда немцы вперлись к нам в Польшу, в 1939 году, они врывались в дома евреев. Мужчин сгоняли всех вместе и отправляли в концентрационные лагеря, а женщин – насиловали. И расовая теория совершенно не мешала им совокупляться с «нечистыми» еврейками. Я сам видел, как они хватали маленьких детей за ножки и убивали, ударяя головой о дерево или о косяк двери. Осенью 1939-го такое было в моде. У эсэсовцев, похоже, каждый год появляется новая мода. В 1940-м они брали каждого ребенка вдвоем и разрывали пополам. В 1941-м засовывали ребенка лицом в миску с водой и держали до тех пор, пока бедняга не захлебнется в десятисантиметровом слое воды. Но в последнее время они немного успокоились – привыкли, очевидно. Теперь они просто посылают всех евреев в газовые камеры, а лагеря – если, скажем, сравнить с тем, как здесь было пару лет назад, – превратились в настоящие санатории. Видишь ли, малыш, они все равно истребляют людей, но теперь делают это гораздо более спокойно и методично.

– В ваших краях, получается, много всего случилось?

– И не говори, малыш. Мы, поляки, давно знаем, кто они такие, эти немцы. Вечно они к нам лезли, вечно им было от нас что-то нужно. Они постоянно делили наши земли с кем-то еще и отгрызали себе самые лучшие куски. Древний польский город Poznań

(Познань) они переименовали в Posen (Позен), Gdansk (Гданьск) у них стал Danzig (Данциг), Szczeczin (Щецин), самый красивый город в Польше, они тоже заглотили, и теперь он – Stettin (Штеттин). Но нам совершенно все равно, где они сейчас нарисовали свои границы. Если бы им вдруг повезло победить в войне, они обратили бы всех поляков в рабов. Вот только им не повезет, ничего у них не выйдет, войну они проиграют, а когда они ее проиграют, тогда наше право на наши земли будут восстановлено.