Последняя Пасха

– Ну, я ж не знаю, какие у вас там музейные дела… Вы ж хотите в музей что-то там забрать? Старик что-то такое говорил – мол, приедут из музея, все заберут, пока сынок беспутный не то что не загнал за бутылку, а, чего доброго, вообще в мусорку выбросил по дурости…

– Да, действительно, стоит зайти… – сказал Смолин.

В квартиру, в которой хранились такие вещи, безусловно следовало вломиться, не откладывая…

– Ты смотри, – задумчиво сказал словоохотливый. – Хоть старик Лобанский и был чудик-чудиком, а приехал музейщик из самого Шантарска… Дедок бы порадовался, да помер некстати…

– Какое помер?! – возмутился его дружок. – Убили!

– Да ладно тебе! Кто б его стал убивать? Это бабки сплетню пустили…

У них вспыхнула вялая, совершенно неинтересная по причине отсутствия аргументов и фактов перепалка – сам умер чудаковатый старикан (как выяснилось, любивший гордо именовать себя краеведом) или его все же убили. Воспользовавшись этой дискуссией, Смолин вежливо раскланялся, пробормотал что-то прощальное и юркнул в подъезд.

Распахнутая дверь справа, распахнутая дверь впереди, в глубине бывшей прихожей. Вверх уходит, загибаясь влево, крутая лестница с вытертыми посередине каменными ступенями и сохранившимися в полной неприкосновенности массивными чугунными перилами.

Чуть подрагивавшими пальцами Смолин достал из кармана только что преподнесенную ему от всей щедрой русской души «безделушку» – тяжелую пепельницу из неизвестного металла, в виде уланской каски. Каска была германская, на ней красовался прусский орел, орденская звезда, лента с девизом, вычеканенным вовсе уж крохотными буквами. Ставилась эта штучка на квадратное навершие, а в опрокинутую каску, соответственно, стряхивали пепел – чуть ли не сто лет назад, в первую мировую…

Напрягая глаза, Смолин вертел пепельницу… и нашел! Верно говорится, что в такие минуты истинный антиквар испытывает некое подобие оргазма…

На ребре подставки красовалось крохотное, совершенно незаметное, если не приглядываться со всем усердием, клеймо: узенький, коротюсенький, вдавленный прямоугольник, в котором красовались семь выпуклых заветных букв: Фаберже.

О таких вещах он только слышал и читал, а в руках держать не доводилось ни разу. Мало кто держал в руках «патриотические» изделия Фаберже…

Как уже говорилось, немногие знают, что Фаберже, кроме дорогущих, великолепных по исполнению вещиц оставил и массу ширпотреба – серебряные ложки-вилки, относительно дешевые портсигары-мундштуки-стаканы… Но вовсе уж въедливым знатокам известно, что Фаберже, когда грянула первая мировая, на волне патриотического угара выпустил для фронтовиков, сражавшихся с «проклятыми тевтонами», вовсе уж простецкие, из недрагоценных металлов портсигары и пепельницы. Портсигары были из меди и латуни, а такие вот пепельницы – классом повыше, офицерские, изображали головные уборы проклятых супостатов, куда, по замыслу творца, пепел следовало стряхивать с особенным удовольствием…

Самое смешное, что подобные вещички встречаются даже гораздо реже, чем ювелирка Фабера – кто бы особенно берег эти дешевые поделки? Их всего-то было выпущено несколько тысяч, в четырнадцатом году, и до нашего времени дошли считанные экземпляры, по пальцам можно пересчитать…

Вот это была Удача с большой буквы. Послюнив палец, Смолин потер им клеймо, потом принялся яростно драить кончиком носового платка. Буквы проступили гораздо четче – ну да, никакой ошибки, доподлинный Фаберже. То есть не сам Фаберже, конечно, он ведь не стоял у станка, не возился с резцами. Фаберже был организатором, брэндом, хозяином дела, мастеров на него работало немало, на иных изделиях ставились их инициалы – но далеко не всегда, кто бы из серьезных мастеров стал отмечать своим именем такую вот дешевку. И все равно – Фаберже…

– Это я удачно зашел, – повторил Смолин шепотом под нос бессмертную фразу Жоржа Милославского.

Сунув пепельницу в карман, окрыленный, он стал подниматься по старинной лестнице, уже прекрасно понимая, что в Курумане придется задержаться, подождет вымершая деревня Касьяновка, тамошний золотой клад пока что больше напоминает мираж, а здесь замаячили материальные раритеты и один из них оттягивает карман…

Смолин оказался на верхней лестничной площадке – какой-то нелепой конфигурации, в двадцатые годы – когда же еще?! – ее перегородили стенкой, значительно уменьшив и поналепили отдельных квартирок.

На площадке – три двери, обитые старым, кое-где продранным войлоком. Та что слева, приоткрыта, в щель видно, что квартира нежилая. Центральная и вовсе распахнута настежь.

Из правой, украшенной квадратной табличкой с цифрой «шесть» (такие таблички во времена смолинского детства прибивали не на квартирные двери, а на частные дома – характерная форма, синяя эмаль…), как раз и доносились шлягеры Магомаева.

Впрочем, Смолин смотрел не на дверь… Слева, за приоткрытой дверью, круто уходила вверх черная чугунная лестница – тоже старинная, но без изысков в виде металлических кружев и прочих архитектурных излишеств. Простенькая такая лестница, ведущая, конечно же, на чердак.