Последняя Пасха

Гораздо интереснее было в темпе осмотреть саму квартиру. Опыт подсказывал: там, где на кухне валяются вилки Фаберже, может найтись немало интересного в горницах и опочивальнях, выражаясь высоким штилем…

Он вышел в «горницу» – опять-таки непропорционально высокую, странных очертаний – длинная полукруглая стена, одна длинная прямая, два коротеньких прямых торца. Насколько можно судить, те, кто делили на квартирки особнячок ликвидированного как класс купца, особыми дизайнерскими талантами не отличались и перегородки ставили абы как.

Не задерживаясь здесь, Смолин с ходу прошел к двери в конце полукруглой стены, открыл и заглянул внутрь. Ага, спальня – совсем уж крохотная комнатушка с небольшим полукруглым окошечком, когда-то, скорее всего, выходившим на задний двор. Кровать, столик с настольной лампой, полка с пухлыми растрепанными книгами…

Вернулся в большую комнату. Обе длинные стены сплошь заняты книжными полками – слева нормального размера, а справа несколько нижних сделаны в два раза выше, чтобы на них свободно уместились не книги, а картонные папки. Каковых – толстенных, стоявших аккуратными рядочками, – хватило на две полки. Присев на корточки, Смолин наугад вытянул одну – обычную, картонную, завязанную простецкими белыми тесемочками.

Раскрыл. Выцветшие бумаги с машинописным текстом, пачка фотографий – как можно определить с первого взгляда, сделанных в довоенные годы: девушки в платьях с рукавами фонариком, иногда весьма даже симпатичные, иногда не очень, мальчишки с воротничками рубах, по тогдашней моде выпущенными поверх пиджачков и курточек, на груди (как и полагалось тогда всякому уважающему себя пацану) значки ГТО, противохимической обороны, «ворошиловские стрелки». Красноармеец в буденновке, с треугольниками в петлицах и медалью «За отвагу» на маленькой прямоугольной колодке – это, пожалуй что, финская… Ага, и надпись на обороте соответствующая: «Олегу Николаевичу от племянника Аркадия. Январь. 1941». А может, и не финская, может пограничник – тогда на всех границах то и дело вспыхивало…

Воткнув папку на место, Смолин выпрямился. Осмотрелся. На полукруглой стене красовалась большая, увеличенная фотография – молодой мужчина в гимнастерке с «разговорами» на груди. На рукаве – характерный «клапан» пятиугольной формы со звездой и двумя «кубарями»: ну ясно, родоначальник династии, если можно так выразиться. Середина двадцатых, когда знаки различия носили именно что на рукавах. Красное Знамя на груди – орден по тогдашней моде окружен матерчатой розеточкой. Еще какой-то знак… ага, тоже Боевое Красное, но – грузинское. А это у него что? Мама родная! Нагрудный знак «За борьбу с басмачеством», причем гораздо более редкий вариант, не ромбической формы, а с квадратным основанием, который всегда стоил раза в три дороже ромба…

«Это я удачно зашел», – повторил про себя Смолин, завороженно глядя на фотографию. Да, помотало тебя, дорогой, помотало по фронтам гражданской… И ведь, если только не помедли в тридцать седьмом с конфискацией всех бумаг и регалий, все эти раритеты могут и сейчас лежать… ну скажем, в том вон серванте шестидесятых годов с отставшей по углам желтой фанерой… Ах, какая интересная квартирка… По уму, тут бы засесть на недельку безвылазно и от рассвета до заката – а то и ночь прихватывая – трудиться, не покладая рук…

Прошелся вдоль стены, разглядывая другие фотографии – того же формата, увеличенные где-нибудь перед войной копии небольшеньких тусклых снимков двадцатых годов. Тот же «патриарх», но на сей раз в гораздо более живописном виде: гимнастерка без знаков различия, однако наград прибавилось: еще одно Боевое Красное, опять-таки в матерчатом венчике, и что-то круглое, с мечами, а ведь мечи на тогдашних наградах – редкость невероятная… ох ты, это ж знак отличия Таджикской ССР, двадцать третий год, редкость необычайная! И тувинский, мать твою за ногу! На голове – лохматая папаха, смахивающая на туркменскую, одной рукой (не попавшей нижней частью в кадр), красный революционный орел, надо полагать, подбоченился – а в другой, поднятой на уровень груди, держит маузер. Да, помотало, пошвыряло, покружило…

Красивая молодая женщина с прической середины двадцатых – ну, супружница, конечно. Вот они оба с бутузом – вполне возможно, это и есть будущий краевед Никанор… Так, а что это у нас за подписанное фото? «Дорогому Олегу Николаевичу на душевную память». Подпись неразборчива… Елки-палки, да это же Фрунзе!

Вот теперь многое начинает проясняться и переполнять энтузиазмом. Та же женщина, но уже этак через четверть века спустя – платье и прическа определенно середины пятидесятых. И рядом, несомненно, «дорогой Олег Николаевич», легко узнаваемый, но уже морщинистый, седой. Китель со стоячим воротником и полковничьими погонами, три ряда орденских колодок… Очень похоже, Олег Николаич, дражайший, тридцать седьмой тебя и не затронул вовсе – что, логически рассуждая, влечет приятные для антиквара сюрпризы…