Последние дни Помпеи

Гордость, результат превосходства, выработала в ней независимость. Она смело шла по своему светлому, одинокому пути. При ней не было никакой пожилой матроны, чтобы руководить ею, – она шла совершенно одна, освещая себе дорогу факелом своей собственной незапятнанной чистоты. Она не повиновалась тираническим, условным обычаям. Она сообразовывала обычай со своей волей, но так деликатно, с такой женственной грацией, что, казалось, она не нарушает обычая, а господствует над ним. Ее грация и изящество были неистощимы, она придавала особую прелесть самым обыкновенным вещам, – каждое ее слово, каждый взгляд имели волшебное очарование. Полюбив ее, человек вступал в новый мир, далекий от пошлого, банального земного мира. В ее присутствии чувствовалось, как будто слушаешь чарующую музыку, погружаешься в то неземное ощущение, которое способна внушать музыка, – сладкое упоение, возбуждающее, охватывающее чувства, но вместе с тем проникающее в душу.

Итак, Иона была создана, чтобы привлекать и очаровывать людей смелых, недюжинных. Любить ее – значило соединить две страсти – любовь и честолюбие. Не мудрено, что она окончательно покорила и околдовала мрачную, пылкую душу египтянина – человека, в котором клокотали дикие страсти. Красота тела и красота души одинаково пленяли его.

Сам он уединялся от света, и ему нравилась смелость ее характера, ее умение держаться свободно особняком среди пошлого мира. Он не замечал или не хотел заметить, что эта самая обособленность ставит ее дальше от него самого, нежели даже от окружающего мира. Их натуры представляли два противоположных полюса, отличались друг от друга, как день и ночь. Он держался особняком в силу своих темных, таинственных пороков, а она в силу своей пылкой фантазии и чистоты своей добродетели.

Если неудивительно, что Иона так очаровала египтянина, то еще менее удивительно, что она заполнила сразу и безвозвратно горячее, жизнерадостное сердце афинянина. Веселость и живость темперамента, как будто сотканного из лучей света, увлекла Главка на путь удовольствий. Предаваясь кутежам и развлечениям своего времени, он повиновался не порочным наклонностям, а исключительно потребностям юности и здоровья. Чистота его натуры спасала его от пропастей, встречавшихся ему на пути. Воображение ослепляло его, но сердце оставалось неиспорченным. Гораздо более проницательный, нежели воображали его приятели, он понимал, что они хотят попользоваться его богатством и его молодостью. Но он сам презирал богатство, считая его только средством к наслаждению, а молодость была звеном, соединявшим его с этими приятелями. Правда, он сознавал, что есть цели высшие, мысли более благородные, каких не может дать рассеянная жизнь, но в глазах его весь мир представлялся теперь обширной тюрьмой, а римский император – тюремщиком. Те самые добродетели, которые в дни свободы Афин внушили бы ему честолюбие, теперь в состоянии рабства всего мира оставляли его праздным и ленивым. Среди этой извращенной, неестественной цивилизации всякое благородное соревнование было запрещено. Единственные доблести, бывшие в ходу при деспотическом, пышном дворе, – лесть и пронырство. Главной целью всех стремлений была корысть. Люди добивались преторства и провинций только для того, чтобы свободнее грабить. В маленьких государствах слава наиболее деятельна и чиста. Чем теснее границы, тем сильнее патриотизм. В маленьких государствах общественное мнение сосредоточено и сильно, все ваши поступки на виду, ваша узкая сфера населена личностями и образами, знакомыми вам с детства, одобрение ваших сограждан приятно, как ласка друзей. Но в обширных государствах главный центр – это двор. Провинции, чуждые вам по обычаям, а может быть даже и по языку, не имеют права на ваш патриотизм. Предки их – не ваши предки. При дворе вы добиваетесь милостей, а не славы. Вдали от двора общественное мнение исчезает, и личный интерес не имеет противовеса.

Италия, Италия! В то самое время, как я пишу, твои небеса сияют надо мной, твое море плещется у ног моих, – не слушай слепой политики, которая стремится соединить твои города, оплакивающие республику, в одну империю. Фальшивая, вредная иллюзия! Единственная твоя надежда на возрождение – именно в разделении. Флоренция, Милан, Венеция, Генуя могут еще обрести свободу, если каждый из этих городов будет свободен. Но не мечтай о свободе целого, пока ты порабощаешь части. Сердце должно быть центром системы, кровь всюду должна переливаться свободно. А в обширных общинах мы видим лишь раздутого, но слабосильного гиганта, с тупым мозгом, с мертвыми членами. Болезнями и немощью он платит за то, что превысил естественные пропорции, необходимые для силы и здоровья.

Итак, предоставленные самим себе, лучшие, самые блестящие качества Главка не находили исхода, – разве только в пылком воображении, придававшем изящество наслаждениям и поэзию мыслям.