Последние дни Помпеи

Безделье все-таки было не так презренно, как соревнование с паразитами и рабами, и если честолюбие не находило благородных целей, зато можно было довести роскошь до утонченности. Но все, что было лучшего и светлого в душе его, сразу проснулось, когда он познакомился с Ионой. Вот царство, завоевание которого достойно полубогов. Вот слава, которую не в состоянии омрачить и затуманить черный дым гнилого общества. Во все времена, при всех условиях, любовь всегда находит место, чтобы воздвигнуть свой золотой алтарь. Да и какая победа, даже в эпохи, самые благородные для славы, может быть упоительнее и почетнее победы над благородным сердцем?

Может быть, именно это чувство вдохновляло его, но в присутствии Ионы ум его как будто просветлялся, душа пробуждалась и сквозила в его речи. Если с его стороны было естественно полюбить ее, то так же естественно было и ей отвечать ему взаимностью. Молодой, блестящий, влюбленный и вдобавок афинянин, – он казался ей воплощением поэзии ее отечества. Оба были непохожи на будничные существа этого мира, где царит горе и раздоры, – они казались высшими созданиями, которые можно видеть только на празднике природы – такой прелестью, такой свежестью дышали их юность, красота и любовь. Они были не на своем месте в этом грубом, пошлом мире. По справедливости они принадлежали к веку Сатурна, к области мечты, где царили полубоги и нимфы. Вся поэзия жизни как будто сосредоточилась в них, а в их сердцах догорали последние солнечные лучи Делоса и Греции.

Но при всей своей независимости в выборе образа жизни Иона обладала гордостью чрезвычайно щепетильной, и встревожить ее было легко. Египтянин, видимо, глубоко изучил ее натуру и на этом построил сочиненную им клевету. Грубость и неделикатность со стороны Главка уязвили ее в самое сердце. Она сочла это укором ее характеру и всей ее жизни, а главное, наказанием за ее любовь. Впервые она тут почувствовала, как быстро она поддалась этой любви, и покраснела, стыдясь такой слабости. Она вообразила, что Главк презирает ее именно за эту слабость, и вынесла самую горькую пытку для благородной натуры – унижение! Однако и любовь ее была уязвлена не менее, нежели гордость. Правда, в первую минуту она шептала упреки Главку. Отрекалась от него, почти ненавидела. Но вслед за этим она залилась горькими слезами, сердце ее смягчилось, и она проговорила с тоскою: «Он презирает меня, он меня не любит!..»

После ухода египтянина она заперлась в самой уединенной комнате, отпустила своих служанок, велела не принимать толпу гостей, осаждавших двери ее дома. Главк был исключен вместе с остальными. Он удивился, не понимал, что это значит! Он не мог заподозрить Иону, свою царицу, свою богиню, в одном из тех женских капризов, на которые постоянно жалуются поэты Италии, воспевающие любовь. Он считал ее выше всех этих уловок, имеющих целью мучить влюбленное сердце. Он был смущен, но надежды его нисколько не омрачились. Он уже знал, что любит и любим взаимно, – какой еще нужен был амулет против опасений?

Глубокой ночью, когда на улицах все затихло при свете луны, высоко стоявшей на небе, Главк прокрался к храму своего сердца, к дому возлюбленной и выразил ей свое обожание, согласно прекрасному обычаю своей страны. Он украсил ее порог роскошными гирляндами, в которых каждый цветок выражал собою целую поэму нежной страсти, и услаждал долгие часы летней ночи звуками лидийской лютни и стихами, вылившимися под вдохновением минуты.

Но окно наверху не распахнулось, ничья улыбка не приветствовала его среди сияния дивной ночи. Кругом было все тихо и темно.

Он не знал, как приняты его стихи и услышано ли его пение.

Между тем Иона не спала и прислушивалась. Мягкие, нежные звуки проникли в ее комнату, успокаивали, очаровывали ее. Пока она слушала, она не верила ничему, что наговорили ей против возлюбленного, но когда музыка, наконец, смолкла и шаги Главка замерли вдали, очарование исчезло. И в глубине своей огорченной души она сочла это тонкое внимание за новое оскорбление.