Последние дни Распутина

До войны в нем не замечали этого свойства, а между тем, может быть, именно в этом лежит разгадка того особенного отношения, которое среди своих политических единомышленников вызывал к себе Пуришкевич. Народные массы инстинктивно чуяли, что он был слеплен из другой глины, чем многие из тех защитников государя и церкви, которые сейчас, уже в Советской России, служат не народу, а новой власти, реформируют Церковь или полицейский аппарат коммунистов. И дневник Пуришкевича с его лирическими излияниями, с брызжущей ненавистью к тем, кого он считал врагами России, с легкомысленными и пристрастными суждениями о лицах, с его политической наивностью, многоречивый и бессвязный, как его думские речи, дает не только опору для того, чтобы знать, как совершилось убийство, но, кроме того, даже и ключ для понимания той смуты в умах и совести людей, сбитых с толку тем, что происходило в России, которая объясняет это убийство. Его дневник – страничка общественной патологии и с этой стороны представляет исторический интерес.

Однако, чтобы не впасть в ошибку перспективы, нужно принять в расчет и время, когда Пуришкевич писал свои воспоминания. Если, как я предполагаю, он писал свои воспоминания гораздо позже убийства, то на них не могли не отразиться его позднейшие

настроения. О них я могу только догадываться. После февральской революции я мало встречал Пуришкевича. Но из наших встреч вынес впечатление, что тогда он еще находился в том же настроении, в котором был во время войны. Конечно, со своей точки зрения, он не мог иначе как резко отрицательно относиться к Временному правительству, его деятельности и составу. Но он с ним не боролся, не радовался его неудачам, не говорил: чем хуже, тем лучше. Я раз встретил его в Петербурге, когда он только что вернулся с вокзала, где видел сцены анархии, которой были полны железнодорожные станции: осаду вагонов, бегство с фронта, бесчинства солдат при новой дисциплине. Он не злорадствовал, даже не умывал своих рук. «Не время разбирать, кто виноват в том, что случилось, – говорил он, – необходимо во что бы то ни стало поддерживать Временное правительство, пока оно не бросает оружия перед врагом».

Я уехал из России до большевистского переворота и Пуришкевича больше не видел; слышал, что он был заключен в Петропавловку и, несмотря на свое одиозное имя и на то, что он не скрывал своих взглядов, пользовался не только уважением, но даже расположением красноармейцев. Потом его судили; на процессе он не малодушничал, не каялся, не льстил своим судьям, как многие другие; его приговорили к сравнительно легкому наказанию, а затем он скрылся на Юг. Но, когда был заключен Брест-Литовский мир и он увидел, что, несмотря на все усилия и уступки, Россия разбита, что революция пока привела к полному краху, он озлобился и вернулся к старым позициям; он упрекал Белое движение за его половинчатость, за то, что не развертывает прежнего знамени, не договаривает до конца. Смерть позволила ему не увидать крушения Белых движений и не поставила перед ним рокового вопроса: где же тот путь, которым надо идти, когда и путь Белых движений оказался закрытым? Но в это время, когда он вспоминал о прошлом, он судил о нем по своему новому настроению; в своем дневнике он, вероятно, старался представить себе себя самого с той психологией, которая довела его до участия в убийстве Распутина; но и на себя самого и на других он уже смотрел сквозь позднейшую

призму.

Вот те оговорки, которые нужно иметь в виду, чтобы судить о том, что было, по Пуришкевичу.

В. Маклаков

Париж, 1923

19 ноября 1916 года

Сегодня я провел день в глубочайших душевных переживаниях.

За много лет впервые я испытал чувство нравственного удовлетворения и сознания честно и мужественно выполненного долга: я говорил в Государственной думе о современном состоянии России; я обратился к правительству с требованием открыть государю истину на положение вещей и без ужимок лукавых царедворцев предупредить монарха о грозящей России опасности со стороны темных сил, коими кишит русский тыл, – сил, готовых использовать и переложить на царя ответственность за малейшую ошибку, неудачу и промах его правительства в делах внутреннего управления в эти бесконечно тяжелые годы бранных испытаний, ниспосланных России Всевышним.

А мало ли этих ошибок, когда правительство наше все сплошь калейдоскоп бездарности, эгоизма, погони за карьерой; лиц, забывших о родине и помнящих только о своих интересах, живущих одним лишь сегодняшним днем.

Как мне бесконечно жаль государя, вечно мятущегося в поисках людей, способных занять место у кормила власти, и не находящего таковых; и как жалки мне те, которые, не взвешивая своих сил и опыта в это ответственное время, дерзают соглашаться занимать посты управления, движимые честолюбием и не проникнутые сознанием ответственности за каждый свой шаг на занимаемых постах.